Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Придя в нервное возбуждение, Рафаэль повысил голос до крика, так что Крус пришлось вмешаться и попросить его замолчать. Слушатели порой обращали слова слепого в шутку, порой с суровым осуждением поглядывали на него, и Доносо — воплощение светской корректности — весьма обрадовался, когда Крус закрыла, наконец, брату рот. Напротив, Торквемаде пришлись по душе его разглагольствования, и, похлопывая оратора по коленке, он сказал:

— Отлично, замечательно, Рафаэлито. Превосходнейший синтез, и я охотно произнес бы такую речь, если бы мог подобрать достаточно осторожные выражения для двусмысленных дерзостей, словом так, чтоб читалось между строк. Но ты увидишь, вместо этого телец лишь промычит на весь дом свое «му».

Похвала зятя окрылила Рафаэля, и он еще долго нес бы околесицу, если бы Крус не постаралась направить разговор по другому руслу. На помощь ей поспешил Сарате и принялся выкладывать разношерстные идеи, бродившие в его голове, а Рафаэль, поддакивая приятелю, высказывал остроумнейшие мысли о новой теории вырождения, о крахе в Панаме, бриллиантах персидского шаха и происках анархистов. Незадолго до ужина Рафаэль еще раз напомнил Крус о своем желании перебраться на третий этаж, — внизу, где он жил, было тесно и жарко, а на третьем этаже пустовали две прекрасные комнаты, где слепой мог бы устроить более независимо свою жизнь. Старшая сестра не одобряла такого переселения: комната в нижнем этаже была ближе к ней, это облегчало уход за братом; Рафаэль продолжал горячо настаивать, и, посоветовавшись с доном Фран-сиско, Крус, наконец, дала разрешение на переезд, но велела Пинто спать в соседней комнате и находиться неотлучно при сеньорито. Рафаэль радовался предстоящей перемене: наверху в его распоряжение поступали две просторные комнаты, по которым он сможет свободно прогуливаться вдали от назойливого уличного шума, в стороне от кипучей жизни дома, где вечно устраиваются несносные званые вечера и обеды. Обращаясь к Торквемаде, слепой сказал шутливым тоном:

— Я перебираюсь к вам. Как истый ренегат, хочу устроиться поближе к золотому тельцу!.. Вот так поворот судьбы! Я, самый яростный противник тельца, прошу приюта в его капище…

В начале мая состоялся банкет в честь великого человека, и слава богу, нам нет нужды копаться в мелочах, ибо мадридские газеты тех дней содержат подробнейший отчет всего происходившего. Зал, один из лучших в столице, вмещал двести персон, но так как подписавшихся на банкет оказалось более трехсот, а владелец ресторана желал разместить всех, гости сбились как сельди в бочке за тремя-четырьмя длинными столами и, вынужденные действовать лишь одной рукой, другую держали в кармане. В семь часов вечера зал уже был переполнен, и члены устроительного комитета, среди которых Сарате выделялся особой расторопностью, из кожи лезли вон, чтобы всех усадить, соблюдая при распределении мест за столом принцип иерархии. Присутствовали выдающиеся политические деятели, высшие чины армии, инженеры, кое-кто из профессуры, банкиры, денежные тузы, журналисты с тощим кошельком и богатым воображением, два-три поэта, разные, еще не успевшие прославиться лица, помещики, рантье, титулованные особы, словом изысканнейшие представители страны. Господствовала, как правильно отметил Доносо, серьезная часть общества.

Гости постепенно рассаживались, наполняя зал гулом и приятным оживлением. Одни, уже повязавшись салфеткой, перебрасывались шутками, другие перебирались поближе к закадычным друзьям. Убранство зала составляли, как полагается в подобных случаях, гирлянды зеленых листьев, гербы провинций, изрядно потрепанные на других празднествах, и национальные флаги, развешанные тут и там, словно белье для просушки. Все эти патриотические эмблемы хранились в подвалах аюнтамьенто и были любезно предоставлены в распоряжение устроительного комитета для вящей пышности праздника. По инициативе Сарате к старым полотнищам были добавлены новые с именами партийных заправил провинции Леон, а на самом видном месте, ближе к почетному столу, висела гравюра, изображавшая красивый храм с девизом в обрамлении разноцветных лент, — то был леонский собор.

Все летописцы сходятся на том, что пять минут спустя после того, как пробило половину восьмого, в зал вошел дон Франсиско в сопровождении своей свиты, состоявшей из Доносо, Морентина, Тарамунди и прочих лиц, чьи имена не упоминаются. Расхождения имеются лишь по поводу выражения лица скряги; так, одна газета сообщает, что дон Франсиско был бледен и взволнован, другая утверждает, будто он вошел с улыбкой на порозовевшем лице. Хотя отчеты умалчивают о дальнейших событиях, но можно предположить, что едва дон Франсиско занял почетное место за столом, как все гости разом уселись и принялись за суп. Приятно было посмотреть на длинные столы, за которыми с важностью китайцев восседали одетые во фрак сеньоры, блиставшие кто лысиной, кто богатой шевелюрой. Молодежи было мало; но не было недостатка в шутках и веселье, ибо среди трехсот людей, хотя бы и весьма серьезных в силу обстоятельств и почтенного возраста, обязательно найдутся балагуры, которые сумеют внести оживление в самые нудные сборища.

На конце стола, подальше от председательского места, сидели примолкшие Серрано, Морентин, Сарате и лиценциат Хуан Мадридский — злорадный летописец, готовый увековечить все смехотворные глупости и солецизмы, которые он надеялся услышать из уст ростовщика, ставшего объектом этого нелепого чествования. Морентин с присущей ему прозорливостью предсказывал, какие идеи не преминет высказать дон Франсиско и в какую именно форму он их облечет. Сарате утверждал, что в основном речь ему известна, судя по тем вопросам, которые его друг задавал ему незадолго до банкета, и все трое вместе с другими любителями посудачить с наслаждением предвкушали ожидавшее их забавное представление. Конечно, чем больше глупостей изречет невежда, когда начнутся тосты, тем громче приятели станут рукоплескать ему, поощряя продолжать в том же духе, чтобы вволю посмеяться и развлечься не хуже, чем в театре. Однако настроение злой и глумливой враждебности господствовало далеко не повсюду. Сидевшие в центре одного из столов Кристобаль Медина, Санчес Ботин и их соратники с любопытством ожидали, что скажет им или поручит сказать маркиз де Сан Элой в ответ на тосты. «Этот человек, — говорили они между собой, — грубоватый делец и, как все дельцы, не красноречив. Но какой ум, сеньоры! Какой здравый смысл, какая ясность суждения, какой нюх! Он ни в одном деле не даст маху». «Посмотрим, как выйдет из положения дон Франсиско. Долго говорить он не станет. Эта хитрая бестия прячет свои мысли, как и все обладатели большого ума».