Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Между тем как на стол чередой подавались кушанья, различные чувства волновали скрягу. Он ел мало и не похвалил ни одного блюда; для его невзыскательного вкуса, воспитанного на картошке и рубленом мясе, все кушанья были на один лад и ничем не отличались от обычной домашней стряпни, хотя и приготовленной с меньшим искусством. Сперва он не очень-то беспокоился о спиче, который ему предстояло произнести. Его сосед, старый леонский сеньор, богач, помещик, сенатор и ханжа, занимал скрягу рассказами о событиях в Бьерсо и отвлек его мысли от предстоявшего литературного упражнения, на которое его неизбежно вызовут собравшиеся в зале блестящие ораторы. Но за третьей переменой наш герой призадумался, силясь освежить в памяти припасенные дома мысли, слегка увядшие, как и гирлянды на столе. Обрывки фраз то убегали, то вновь возвращались, приводя за собой новые идеи, которые, казалось, возникали в спертом воздухе огромного зала. «Черт возьми, — думал скряга, стараясь подбодрить себя, — лишь бы не забыть то, что я заучил дома; лишь бы не перепутать и не назвать груши яблоками, и все сойдет отлично. Голова у Франсиско Торквемады ясная, остается лишь просить бога, чтобы не подвел язык».

Хотя скряга решил не пить ни капли, чтобы сохранить свежесть мыслей, ему приходилось время от времени нарушать данный зарок, и когда на столе появилось жаркое — курятина, а может, индейка, сухая и жесткая, как мощи святого, и к ней пресный, безвкусный салат без лука, — он почувствовал, что вино ударило ему в голову, а взгляд затуманился. Странная вещь! За столом, ближе к середине, он увидел вдруг донью Лупе во фраке, в сорочке с пластроном, сверкавшим как лист меловой бумаги, в белом галстуке и с цветком в петлице… Дон Франсиско отвел глаза от странной фигуры и через мгновение снова глянул. Донья Лупе исчезла; он поискал ее глазами, просмотрел одно за другим все лица и, наконец, вновь нашел приятельницу, скрывавшуюся под видом лакея, который с подобострастной улыбкой — точь-в-точь как у доньи Лупе — обносил гостей блюдом. Сомнений нет, перед ним сеньора Индюшатница со своими сложенными сердечком губами и быстрым взглядом. В ответ на патриотический призыв уроженцев Леона она восстала из могилы, позабыв второпях прихватить некоторые части своей особы, как-то: пучок волос, ватную грудь и всю часть тела от пояса книзу. Приглядевшись к лакею, Торквемада пришел в смятение, пораженный неожиданным сходством. «Горе мне, — шептал он про себя, — как видно, у меня в голове все перемешалось и я плохо кончу. Вот те на, из памяти вылетела речь, которую я написал вчера вечером. А здорово было написано!.. Ну, и сяду же я в лужу! Ни словечка не помню».

Он встревоженно поискал глазами Доносо среди почетных гостей, сидевших по правую и левую руку от него, как апостолы в картине «Тайная вечеря», и увидел, что место верного друга пусто — Доносо, который так необходим в эту минуту, исчез, — а кто еще способен подбодрить скрягу, вернуть ему спокойствие, а вместе со спокойствием и утраченную память? «Что случилось с доном Хосе?» — спросил озадаченный Торквемада и узнал, что Доносо вызвали домой к умирающей жене. Какая незадача для скряги! Ведь достаточно ему было взглянуть на Доносо, чтобы мысли прояснились и на память пришли самые утонченные выражения вместе с изящной манерой говорить размеренно и церемонно.

Оставалось самому как придется выкручиваться из положения. Скряга попробовал сосредоточить мысли, не отвлекаясь в то же время от беседы с двумя «апостолами», соседями по столу. Вскоре в мозгу его забрезжил свет в виде отрывочных суждений из тех, что он подготовил с вечера; однако они возникали то в одной, то в другой форме, точь-в-точь как вчера, когда, трудясь над составлением речи, он писал, рвал написанное и снова принимался писать. Мысли разбегались, точно сороконожки. По счастью, он твердо усвоил некоторые услышанные в сенате риторические обороты, которые прилипли к его сознанию, как мох к скале… И, наконец, ведь можно положиться на вдохновенье, подсказанное моментом. Вот именно.

На стол между тем подали нечто вроде торта, похожее и на лед и на пламень, потому что эта штука одновременно и обжигала и таяла, как снег. Скряга не отдавал себе отчета во времени, но вскоре увидел, что между ним и его правым соседом просунулась рука лакея, и стоявший перед прибором фужер наполнился шампанским. В тот же миг он услышал выстрелы пробок, шум, глухой волнующий рокот… Из-за стола поднялся один из пройдох, и в течение полминуты со всех сторон неслось шипение — тсс… приказ умолкнуть. Наконец все более или менее стихло и… полилась речь от имени комитета устроителей, с объяснением причины торжества.

Во имя истины следует признать, что первый оратор (сеньор директор, чье имя не имеет значения), темноволосый и тучный субъект, говорил отвратительно, но утренние газеты, отдавая долг вежливости, высказали совершенно иное мнение. Речь изобиловала общими местами: «Да простят его слушатели, что он, такой скромный, можно сказать, ничтожный человек, взял на себя смелость выступить от имени устроительного комитета. Будучи, без сомнения, самым последним, он берет слово… но именно оттого, что он последний, он и выступает первым, дабы поблагодарить выдающегося человека, который удостоил их чести принять…» и прочее и прочее. Он перечислил битвы, которые пришлось вести протиз скромности великого человека, и обрисовал тяжелую борьбу, в результате которой удалось почти силком притащить на празднество маркиза де Сан Элой, делового человека, привыкшего к тишине и уединению, человека, подающего пример плодотворной молчаливости, челоевка, бегущего светских успехов и громкой славы. Но ничто не спасло маркиза. Ради блага общества мы были вынуждены привести его сюда, дабы сеньор услышал из наших уст заслуженные изъявления благодарности… и, окруженный нашим вниманием, почетом и… лаврами, вот именно, лаврами, — он понял себе цену, а мы смогли высказать ему свою глубокую благодарность за все достижения, явившиеся результатом его могучего ума… Я кончил. (Раздается гром рукоплесканий. Отдуваясь, оратор садится и вытирает платком пот со лба, Дон Франсиско обнимает его левой рукой.)

Не успела стихнуть сумятица, вызванная первой речью, как на другом конце стола поднялся высокий сухопарый сеньор, пользовавшийся, очевидно, славой блестящего оратора, ибо по рядам пронесся одобрительный шепот, и все высокое собрание насторожилось, предвкушая необычайное удовольствие. И оратор оправдал всеобщее доверие, оказавшись воплощением дьявольской, поистине динамической энергии. Он говорил губами и руками, взлетавшими подобно крыльям ветряной мельницы, он говорил простёртыми ввысь трепещущими пальцами и судорожно сжатыми кулаками, налившимся кровью лицом и выпученными глазами, метавшими искры, успевая подхватить на лету падающее пенсне и вновь укрепить его на переносице теми самыми перстами, которые, казалось, грозили просверлить потолок. Его клокочущее, бьющее через край красноречие обладало таким жаром, что, продлись оно более четверти часа, всех слушателей неминуемо поразила бы пляска святого Вита. Мысли громоздились одна на другую, метафоры устремлялись вперед подобно сошедшим с рельс вагонам, которые, столкнувшись, становятся дыбом, яростные завывания, возникнув с первой же минуты, превратили выступление оратора в сплошной потрясающий рев. Будучи инженером то ли в Мадриде, то ли в Льеже и инициатором общественных работ, столь же грандиозных, сколь и невыполнимых, оратор ударился в красноречие, построенное на риторических фигурах промышленного и конструктивного порядка, угощая своих слушателей то угольными шахтами, то раскаленными докрасна котлами, то спиралями дыма, чертящими в лазурном небе поэму производства, то скрежетом руля, то сухим треском рукояток управления; за ними последовали калории, динамомашины, сила сцепления, жизненный принцип, химические реакции, потом радуга, роса, солнечный спектр, боже ты мой, о каких только чудесах не говорил оратор! При этом он еще ни словом не упомянул о доне Франсиско и даже не обмолвился, какое отношение к виновнику торжества имеет все это нагро» мождение росы, динамо и рукояток.