Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Одним из признаков болезни, кроме внезапных приступов нежности, нарушавших однообразие сварливого характера Торквемады, была навязчивая мысль, что капиталы из-за праздности их обладателя не приносят прежних барышей и постепенно превращаются в ничто, испаряясь подобно жидкости, оставленной на произвол судьбы под губительным действием ветра. Тщетно убеждали его друзья в нелепости подобных опасений, горестная мысль так крепко засела в голове скряги, что ни логическими доказательствами, ни наглядными примерами, ни рассуждениями, ни насмешкой — ничем нельзя было излечить его от странного недуга. Днем и ночью больного терзал страх перед разорением; наконец скряга пришел к выводу, что смерть придется отсрочить и, вылечившись, снова окунуться в водоворот дел.

Между тем болезнь брала свое, и настал день, когда, при одной попытке что-нибудь съесть поднимались нестерпимые боли в желудке, в пояснице, одолевали слабость и головокружение. Однажды после долгой борьбы с бессонницей Торквемада впал в забытье, походившее скорее на опьянение, чем на сон, а незадолго до рассвета внезапно проснулся, точно на него свалился балдахин, под которым он спал. Ужасная мысль пронзила его мозг. Он вскочил и впотьмах ощупью зажег лампу. Но свет не рассеял страшной мысли, напротив, она еще сильнее впилась в разгоряченный мозг. «Все ясно, ясно, как свет этой лампы! И как я раньше не додумался? Мне подсыпают отравы. Кто преступник? Не хочу гадать. Знаю только, что сообщником является гнусный шатильон, мерзкая заграничная бурда… Слава богу, наконец-то я сообразил: каждый день по нескольку капель… того самого. И я медленно умираю. Все ясно. А кто сомневается, пусть сейчас же сделает вскрытие и посмотрит, как обстоит дело с моим хозяйством. Ведь я даже во рту чувствую горечь дьявольского зелья! Повторяю и буду без конца повторять… Неужто бессовестные разбойники станут еще отрицать?»

Невозможно описать скорбь, душевное смятение и судорожный страх, терзавшие скрягу всю ночь, пока не забрезжил рассвет. Его бросало и в жар и в холод, он то натягивал, то сбрасывал с себя одеяло. Ужасная мысль, неотступно сверлившая его мозг, спустилась по нервам вниз к солнечному сплетению; невыносимо засосало под ложечкой; то были поистине адские муки, «Сегодня я мыслю желудком… А вчера наоборот — пища переваривалась у меня в голове».

Утренний свет отрезвил дона Франсиско и внес благодетельное сомнение в его мысли. Так или не так? Является ли отравление фактом, или нет? Он то поддавался подозрениям, зародившимся в его больном мозгу, то отвергал их, как нелепый вздор. И наконец — тысяча чертей! — разум восторжествовал над непокорными бреднями зловещей ночи… «Отравить меня! что за чепуха! Ради чего?»

Но едва на стол подали чашку шоколада, как неодолимое отвращение охватило скрягу, а в мозгу, точно бесенята, играющие в прятки, вновь зашевелились темные мысли. «Мы здесь, — шепнули они, — если хочешь жить, не пей этой отравы…»

— Рамен, — обратился Торквемада к слуге, — я не хочу шоколада. Скажи фигляру из Шатильона, пусть выпьет сам… и чтоб его на месте разорвало… Слушай-ка, брат, каждое утро приноси сюда спиртовку и все прочее: я сам буду варить себе шоколад.

Навязчивая мысль подсказала скряге логическое решение вопроса: «К чему зря волноваться? Надо проверить. Через пару дней выяснится, подсыпают ли мне яду, или нет. Это проще простого. Не успокоюсь, пока не проверю… наглядно».

Торквемада велел подать экипаж. Желая избежать докучных расспросов свояченицы, которая несомненно ахнет от удивления, узнав, что он в такую рань выходит из дому, и обязательно расстроит его планы, сеньор маркиз улучил момент, когда Крус отправилась к обедне. «Ну и разозлятся же она, узнав, что больной улизнул из дому, поступил как ему вздумалось. То-то будет рвать и метать, проклятая: «Выйти так рано… без завтрака… При таком слабом здоровье!» Сама ты слаба… насчет совести. Я проучу тебя…» И прежде чем кончилась обедня, Торквемада сбежал как школьник, к великому удивлению слуг, решивших, что не к добру столь ранняя прогулка после долгого затворничества: не иначе как болезнь ударила сеньору в голову.

Торквемада приказал везти себя куда-нибудь на окраину, за город. Он жаждал подышать свежим воздухом, увидеть новые лица, непохожие на те, что ежедневно, окружали его дома, дать простор мыслям и взору. Утро выдалось прекрасное: голубое, безоблачное небо, прозрачный воздух. Едва коляска выехала за черту города, как Торквемада ощутил, что на душу его снисходит покой чудесного майского утра; все, что он видел — земля, дома, деревья, прохожие предстали перед его глазами совсем иными, словно блик радости лег на природу или чья-то рука заново написала картину мира. Простолюдины казались скряге счастливейшими существами, выраженье лиц пешеходов понятнее слов говорило о счастье, которое они испытывали в этот восхитительный день.

Велев кучеру спуститься с вершин Вальеэрмосо в тополевые аллеи Вирхен дель Пуэрто, скряга вышел из коляски, чтобы пройтись пешком. Опираясь на палку с набалдашником в виде рога, он проковылял изрядной расстояние, и хоть, по правде говоря, его покачивало от слабости, а ноги с непривычки ныли, он с наслаждением ощущал прилив юношеских сил. К великой его радости, боли в животе, да и во всем теле стихли. Он прямо не чувствовал своего желудка! Что ни говори, а нет ничего полезнее утренней прогулки, и ничто так не вредит здоровью, как лежанье в постели, особенно если тебя пичкают всякими снадобьями. Несомненно, только домашние виновны в том, что он расхворался; всю болезнь как рукой сняло бы, не будь он окружен их глупейшими заботами да попами, прорицающими близкую смерть; а тут еще врачи с вечными разговорами о пилорической области, о диатезе….

«Черт возьми! — воскликнул скряга, пробродив целый час по безлюдным тополевым аллеям. — Кажется, у меня появился аппетит. Да, никаких сомнений. Иначе как аппетитом это не назовешь. Аппетит, да еще какой! Поесть бы сейчас чего-нибудь полегче, к примеру сказать, чесночной похлебки или трески с рисом, — право, так и уписал бы за обе щеки… Это я здорово придумал, что отказался от шоколада. Вышел мой желудок на свежий воздух и чувствует себя, как говорится, совсем другим человеком, то бишь другим желудком, опять сам себе хозяин. Отлично, отлично. Меня смех душит, как представлю себе Крус, Доносо и милейшего апостола Петра с его ключами и прочими штучками, да еще этого разбойника повара вместе со всем сбродом, нашедшим себе приют, в моем доме. Эй ты, резиденция герцогов, погоди, ты у меня еще попляшешь! За все, что я выстрадал в твоих стенах, я снесу тебя с лица земли, с молотка пущу все твои чудеса, а угодья продам, — они стоят кучу денег. И пускай Крус вместе с апостолом и ключами убираются служить обедни да петь литании в другое место… Что за чертовщина! До чего же у меня аппетит разыгрался! Прямо-таки зверский аппетит, не хуже, чем у мальчишки, когда он из школы домой бежит… Я б сейчас полбарашка проглотил!.. Охо-хо! Стоит только вспомнить мешанину на французский лад по заказу нашей Шатильон, как желудок кричит караул и начинаются колики, а потом рвота… Нет, нет, долой дьявольскую банду шатильонов!.. Ну и разделаюсь же я с вами, подлые бездельники, когда все будет доказано, как имеются основания полагать. А что, если они не виновны? Какой им интерес, чтобы я поскорей протянул ноги? Не поискать ли других виновников? Но этот зверский аппетит! Где найти лучшее доказательство, что подозрения мои оправдались? Желудок забил во все колокола, едва улизнул от гнусной клики… и своим веселым трезвоном приглашает меня покушать, покушать без боязни вдали от попов и ханжей, отравляющих душу и тело… А что, если я, Франсйско Торквемада, маркиз де Сан Элой, войду в одну из харчевен близ городских прачечных и закажу себе рубцы или ветчины с помидорами? То-то свет ахнет! А что подумают в сенате, коли узнают? Xa-xal Право, я молодею… И метко же сказал тот… как бишь его? — ну, тот самый, что религия вздор и нет ничего кроме природы… Природа — мать, учитель, врач и возлюбленная человека…»