Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Выходит, заковыка из двух частей состоит?

— Из двух. Во-первых, нищий как две капли воды походил на святого апостола Петра, весьма почитаемого верующими; вы можете увидеть его в часовне на улице Сан Каетано, как войти — направо. Те же глаза, те же завитки волос вокруг лысины, словом — живой, как есть живой апостол Петр. Я хорошо его знал и любил, как моего лучшего друга, ведь я в ту пору был старостой братства апостола Петра и в дни моей юности весьма его почитал. Апостол Петр, как, известно, покровитель рыбаков; но в Мадриде нет ни рыбаков, ни моря, так мы, ростовщики, избрали его своим покровителем, ведь и мы в известной мере рыболовы… Продолжаем. Итак, несчастный оборванец был вылитый апостол, покровитель нашего братства.

— И вы дали ему милостыню.

— Верно! Я отдал ему свой плащ. Мне думается, я поступил неплохо.

— Отлично.

— Но будем справедливы: я дал ему не тот плащ, что был на мне, так сказать первого сорта, но другой, уже малость поношенный, — висевший дома. Для нищего он был совсем неплох.

— Что ж, это вполне достойный поступок, да, сеньор…

— Лицо нищего так врезалось мне в память, что проходил год за годом, а я все не мог его забыть. Я разбогател, жизнь моя в корне изменилась, а воспоминание о святом — будь он неладен, — все оставалось живо и свежо в моей голове. И вот, сеньор, однажды, когда я менее всего этого ожидал, передо мной "возникло прежнее видение, облеченное в плоть и кровь; точь-в-точь мой нищий, лишь одетый по-иному. Вот я и дошел до второй части заковыки. Передо мной стояли вы.

— Это и впрямь интересно. Выходит, я похож?..

— На того, кому я подал милостыню в тот вечер, словом — на изображение апостола Петра.

— А ключи у него были?

— Еще бы! Серебряные, как полагается.

— Вот тут мы уж никак не похожи друг на друга.

— Тот же взгляд, та же лысина, те же черты лица, нос, рот и даже звук голоса. Только тот был с бородой, а вы бреетесь. Боже ты мой, какое сходство! В тот день, что вы появились у нас в доме, я испугался, верите ли, испугался и сказал Фиделе, да, я сказал ей: «Это не человек, а дьявол».

— Иисуее Христе!

— Нет, нет, это просто так, поговорка. Но с тех пор я только о том и думаю — есть ли у вас ключи или нету. — У меня их нет, — торжественным тоном ответил Гамборена, поднимаясь. — Но для души это не имеет значения. Не пугайтесь. Ключи в руках церкви, и тот, кто открывает врата, дал свою власть мне и другим служителям бога. Итак, пора готовиться к жизни вечной. О примирении мы договорились?

— Договорились. Как, вы уже уходите?

— Да, вам пора ужинать. Уж поздно. Так помните, настоящее примирение. Об остальном поговорим на днях, мне думается — откладывать не следует.

— Итак, вопрос поставлен на повестку дня. Вы можете начать разговор когда пожелаете.

— Хорошо. Прощайте. Ваш рассказ мне понравился. Придется сызнова повторить историю с плащом, я хочу сказать, что я у вас снова попрошу плащ и вы должны мне дать его.

— Согласен.

— Если ж нет, не будет и ключей. Ну, а отмычкой эти врата, друг мой, не откроешь.

Примирение было делом нелегким, и чтобы довести его до благополучного конца, как любил выражаться дон Франсиско, доброму пастырю пришлось вновь вмешаться и проявить немало дипломатии при поддержке милейшего Доносо и Руфиниты. Наконец Крус и Торквемада встретились как-то за обеденным столом, и примирение состоялось; обе стороны, выразив полную готовность к восстановлению согласия, обошли, однако, молчанием важнейшие пункты расхождения во взглядах. К общему удовольствию, у сеньора маркиза появился в тот день аппетит, и он без ущерба для здоровья отведал всех блюд, а это был редкий случай, ведь желудок у него давно пошаливал.

Состоявшееся примирение не успокоило миссионера: вместе с Доносо он подозревал, что мир был показным, неискренним и что сердца обоих остались далеки друг от друга. Подозрение это подтвердилось жизнью: спустя несколько дней после установления modus vivendi дон Франсиско предъявил такие требования, что сами парламентеры пришли в ужас. Скряга повелел уволить ни больше ни меньше как две трети персонала, оставив лишь самое ограниченное число слуг и беспощадно расправившись в целях экономии со штатом, необходимым для содержания в чистоте и порядке художественных богатств дворца. Потерпев поражение в своих честолюбивых стремлениях к самодержавию, Крус согласилась на все. Одиночество, наступившее после смерти ее любимых брата и сестры, сломило ее гордость, вызвало в ней безразличие и даже пренебрежение к суетной роскоши. Но нельзя равнодушно созерцать, как постепенно приходят в упадок произведения искусства. Свояченице претила скаредность ее именитого зятя, который, стоя одной ногой в могиле, не задумываясь пожертвовал блеском своего имени и дома ради грошовой экономии. В прежние времена Крус с пеной у рта защищала бы интересы семьи, заранее уверенная в победе; теперь же она печально и величаво покинула поле боя, как император, удалившийся на покой в Юсте. «Пускай распоряжается сам, — сказала она своим друзьям Гамборене и Доносо. — Я нахожу справедливым, чтобы дикарь был на старости лет восстановлен в своих правах скряжничества. Чего мы добьемся, досаждая ему? Только ожесточим его сердце и отравим последние дни жизни. Нет. После меня он, а после него хоть потоп. Бедный дворец Гравелинас! Я желала бы одного — уйти в монастырь, ведь я больше никому не нужна, да и не желаю я ни во что вмешиваться».

В самом деле многолетняя героическая борьба истощила кипучую энергию Крус, сломила ее волю, вселила малодушие в ее сердце. Она совершила столько чудес, что подобно великому творцу заслужила отдых на седьмой день. Черная неблагодарность человека, который был ее учеником, ее созданием, не отравила горечью ее душу, ибо ничего другого она и не ждала от него. Крус стояла в сравнении с ним на такой недосягаемой духовной высоте, что без труда понимала, какое неизмеримое расстояние отделяет — именно в силу этой неблагодарности — творца от его творения. А кроме того, для этой выдающейся женщины пришло время направить свои помыслы от вопросов земных к вопросам небесным, — эволюция вполне естественная в её одиночестве, скрашенном лишь нежной привязанностью к жалкому уродцу племяннику и гордым сознанием успешного завершения честолюбивых замыслов и торжества над врагами возрожденного дома дель Агила — этой суровой, но справедливой мести, ниспосланной судьбой.

Итак, с лихвой выполнены все суетные задачи жизни; настало время обратиться к другим, неразгаданным вопросам бытия. Одиночество, горестные переживания и, наконец, годы — Крус перешагнула к тому времени за четыре десятилетия — все призывало к новым целям, а если в сердце еще не все умерло для полного отказа от земных интересов, перед ее глазами стоял пример высокой добродетели, проповедник вечных истин и наставник душ.