Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Все приветствовали шутку маркиза, а когда на повестку дня стал прежний вопрос и вокруг грязного трактирного стола принялись обсуждать, ехать ли маркизу домой и если ехать, то куда именно, приунывший больной согласился на все, да вот беда — не было сил двинуться с места: ноги подламываются как ватные, а тело — ну ровно сундук, набитый камнями. В конце концов Матиас и Карандо кое-как дотащили его до экипажа, который подъехал к порогу харчевни, с немалым трудом водрузили на место и вежливо распростились, от души радуясь, что сбыли нежданную беду.

Ну и суматоха же поднялась во дворце Гравелинас, доложу я вам, когда к воротам подкатила коляска и слуги увидели своего сеньора, лежащего поперек сиденья с закрытыми глазами, точно покойник; из сведенных губ его брызгала пена и рвались глухие стоны. Дома уже давно царил переполох, вызванный как ранним исчезновением сеньора маркиза, так и его продолжительным отсутствием. Крус и поспешившие наведаться друзья боялись, не случилось ли беды. Их опасения подтвердились прибытием экипажа, доставившего маркиза в крайне плачевном состоянии. Надо было немедля вытащить его из коляски и уложить в постель. Четыре здоровенные женщины взялись за это нелегкое дело и донесли больного по галереям и лестницам до спальни. Бедняга был без сознания. Крус немедленно послала за врачами, а сама тем временем принялась за простейшие домашние средства, стараясь привести больного в чувство и вернуть к жизни, если она еще теплилась в оцепеневшем, неподвижном теле. Когда женщины опустили больного на кровать, пружины матраца со стоном приняли тяжелый груз.

Прибежал запыхавшийся Кеведо и, не мешкая, приступил к осмотру больного. Но еще раньше больного друга осмотрел Доносо, находившийся, по счастью, в доме, когда прибыл экипаж.

— Мне кажется, он еще не умер, — нерешительно сказал Доносо врачу, опасаясь услышать безнадежный ответ.

— Нет, пока не умер… но в живых он не останется.

Решительными мерами удалось добиться, чтобы полуразвалившаяся физиологическая машина великого мадридского скряги вновь заработала; но прошла вся ночь и часть следующего дня, прежде чем больной очнулся и понял, в каком состоянии находится. О наступившем улучшении было оповещено в особом бюллетене, который вмиг покрылся сотнями подписей выдающихся политических деятелей и банкиров. Крус в этот раз не пришлось настаивать на приглашении в дом прославленного доктора Микиса, — придя в сознание и обретя дар речи, больной сам потребовал позвать его. Знаменитый врач разработал план наблюдения за больным, заняв выжидательную позицию, пока не выяснится, против какой болезни следует вести борьбу. Трудно было сразу поставить диагноз, симптомы болезни не определились, никаких серьезных органических изменений не произошло. В частных беседах с Кеведо доктор Микис называл энтерит и рак пилорической области; впрочем, невозможно было что-либо утверждать, кроме весьма тяжелого состояния и очевидного бессилия науки в борьбе с недугом.

Воскреснув, — именно этим словом следует определить состояние больного, — маркиз ударился в слезливую нежность, которая находилась в полном соответствии с его физической слабостью и упадком умственных способностей. Он то и дело просил прощения за всякую, малость приходил в волнение по пустякам и выражал горячую любовь ко всем, кто подходил со словами утешения к его постели. С Руфинитой он был слаще меда: пожимал ей руки и называл своим ангелом, надеждой, славой; к свояченице он благоволил как никогда и непрестанно расхваливал ее таланты домоправительницы, а Гамборену и Доносо именовал столпами дома и незаменимыми друзьями, каких не сыщешь во всем свете.

Сквозь эти сентиментальные излияния проглядывал безумный страх перед смертью. Из самолюбия больной пытался скрыть свое малодушие, но тяжелые вздохи, настороженное внимание к шушуканьям в спальне и тревожное выражение глаз при каждом вопросе — все выдавало страх, обуявший Торквемаду. Он по-детски радовался словам ободрения и у всех спрашивал, что они думают об его болезни. Как-то утром, оставшись наедине с доктором Микисом, дон Франсиско взял его за руку и торжественно начал:

— Дорогой дон Аугусто, как человек большой учености и огромных заслуг, вы не должны меня обманывать. Я сильно привержен к науке, другими словами — научные склонности в моей натуре преобладают над поэтическими, вы понимаете… и право, я заслужил услышать истину из ваших уст. Точно ли вы уверены в моем выздоровлении?

— Ну, разумеется, уверен! Положитесь на меня, сеньор, выполняйте режим и…

— А сколько времени займет поправка, дорогой дон Аугусто? Когда я встану на ноги? Протянется ли моя болезнь месяц, или, может, дольше?

— Трудно сейчас определить. В общем, довольно скоро. Главное, спокойствие и поменьше думайте о делах.

— Поменьше? — с глубоким отчаянием проговорил скряга. — Но если наука желает меня воскресить, я должен, должен думать о них и считать дни, когда я смогу вновь с головой уйти в дела. Ах, друг мой и ученейший из врачей, умоляю и заклинаю самым дорогим для вас на свете, сделайте сверхчеловеческое усилие, примените все ваши знания и побыстрее поставьте меня на ноги! Прочтите все, что нужно прочесть, выучите все, что следует выучить, и не сомневайтесь, труд ваш будет вознагражден по заслугам. Я предвижу ваш ответ: вы, мол, и без того отлично знаете медицину и вам нечего больше учить. Aх, наука бесконечна, ее никогда не осилишь полностью. Мне пришло в голову, не завалялась ли в дворцовом архиве какая-нибудь древняя бумажонка, в которой находится средство от моей болезни, еще неизвестное нынешним медикам. Клянусь жизнью! Ведь может статься, что в древности были известны какие-либо травы, мазь или зелье, неведомые современным врачам. Подумайте над этим и знайте — мой архив в вашем распоряжении. Он обошелся мне кучу денег, и, право, жаль, если мы не найдем в нем дельного совета.

— Кто знает! — добродушно ответил доктор, не желая перечить больному. — Возможно, в архиве Неаполя или Сицилии затерялся рецепт древнего алхимика или знахаря-чернокнижника.

— Не смейтесь над магией, ни над теми, кто гадал по звездам. Наука — вещь, не имеющая ни конца, ни начала. И раз уж мы заговорили о науке, скажите на милость, что за дьявольская болезнь со мной приключилась? Видите ли, пораскинув умом, я решил… словом, мне взбрело в голову, что все это ерунда, вздор, легкое недомогание, и вы, сеньоры врачи, тоже так думаете; но ради соблюдения порядка… и научности вы уложили меня в постель, установили режим и все прочее. Я теперь отлично себя чувствую, прямо превосходно. Сознайтесь, доктор, что у меня нет никакой болезни?