Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Успокойся… Я тебе все скажу, — поспешила ответить перепуганная Фидела, обняв брата за плечи и усаживая обратно в кресло. — Давно уж я не видела тебя таким.

— Со вчерашнего дня я словно ружье на взводе. Стоит прикоснуться к курку — и оно выстрелит… Сам не знаю, что со мной… Ужасное предчувствие, тревога… Скажи, в этой счастливой перемене нашей жизни сыграл роль дон Хосе Доносо?

— Может быть, не поручусь.

— А дон Франсиско Торквемада?

Молчание. Тяжелое молчание, такое, что слышно, как пролетит муха.

— Отвечай же, Фидела. Где ты? — с глубочайшей тревогой спросил слепой.

— Я здесь.

— Дай мне руку. Ну же!

— Сядь, дружок, и будь благоразумным.

Рафаэль опустился в кресло, привлек к себе сестру; она поцеловала его в лоб.

— Ты, кажется, плачешь? — Он ощупал ее лицо. — Да, щеки мокрые. Фидела, что случилось? Отвечай же на мой вопрос! В этой… не знаю, как назвать… В этой истории главное действующее лицо — новый друг дома, этот пошляк, что из кожи вон лезет, стремясь казаться светским человеком?

— А если он, то что? — ответила, наконец, девушка, заставив Рафаэля повторить вопрос трижды.

— Ни слова больше. Ты убиваешь меня! — воскликнул слепой, отталкивая от себя сестру. — Уйди, оставь меня одного… Не думай, что известие застало меня врасплох. Я уже давно втайне подозревал… Словно червь точил мне душу… Этой только муки не хватало… Мне больше нечего спрашивать: я угадал. Но лучше б я ошибся. Разве вы не ввели этого человека в дом на роль шута, чтобы потешаться над его нелепыми выходками?

— Замолчи, ради бога! — в ужасе остановила его Фидела. — Если Крус услышит, она рассердится на тебя.

— Пусть услышит. Где она?

— Скоро придет.

— И она могла!.. Боже праведный, на благо мне лишил ты меня зрения, не допустил быть свидетелем такого позора… Но и слепой я чувствую, ощущаю его…

Вскочив, Рафаэль заметался по комнате и, наверное, упал бы, но сестра повисла у него на шее и против воли усадила его в кресло.

— Братец, ради бога не безумствуй. Это совсем не то…

— Нет, то, то.

— Но позволь… Не сходи с ума, возьми себя в руки… Дай я причешу тебя.

В бешенстве Рафаэль выхватил гребень из рук Фиделы и поломал его.

— Иди причесывай своего хама. Ему гребенка нужней. В голове, верно, полным-полно насекомых.

— Ради бога, дорогой! Ты заболеешь…

— Вот и прекрасно. Умру, тогда можете бесчестить себя как вам вздумается.

— Бесчестить? Уж не вообразил ли ты?..

— О нет, я знаю, речь идет о законном браке! Вы продаете себя при посредничестве святой католической церкви. Не все ли равно? Бесчестье не уменьшается, даже если сводня — церковь. Вы дорожите нашим именем не более чем капустной кочерыжкой, швыряете его на съедение борову…

— О, что за вздор ты городишь!.. Ты не в своем уме, Рафаэль. Ты причиняешь мне невыносимую боль, рвешь сердце на части…

Бедная девушка разрыдалась, между тем как брат ее хранил гневное молчание.

— Боль? — откликнулся он наконец. — Нет, нет. Я не могу причинить тебе боль. Ты сама разрываешь себе сердце, а мне остается лишь жалеть и еще больше любить тебя. Пойди сюда.

Слепой, весь в слезах, прильнул к сестре, словно прощался с нею навеки.

Беспредельная любовь объединяла души трех последних отпрысков рода дель Агила. Сестры обожали слепого, а острая жалость к обездоленному придавала их чувству оттенок идолопоклонства. Рафаэль платил им той же монетой, но его привязанность к Крус отличалась от любви к Фиделе. Старшую сестру он чтил как вторую мать, суровая родительская власть которой лишь увеличивала его сыновнюю нежность. А Фидела для него — всего лишь любимая сестра, товарищ невинных детских игр и жизненных невзгод. Между Фиделей и слепым царили доверие, веселая дружба и такое единение душ, что каждый из них радовался и страдал за другого. Как сиамские близнецы, они были связаны не только родством и духовной близостью. К старшей сестре Рафаэль относился с благоговейным уважением и повиновался ей как любящий, почтительный сын; Фиделе он отдавал всю затаенную страстность, всю утонченность чувств слепца; так родник, не пробившийся на поверхность, разливается в подземной глубине бездонным и чистым озером.

Крепко обнявшись, брат и сестра предались безудержному порыву горя. Фидела первая положила конец скорбной сцене, зная, что Крус рассердится, если застанет их плачущими. Поспешно осушив слезы, — ей послышалось, что звякнул ключ у входной двери, — она сказала брату: «По-моему, Крус вернулась. Она будет браниться, если увидит нас в слезах… Поймет, что я сказала тебе… Не выдавай меня. Она мне не велела говорить…»

Рафаэль промолчал. Уронив голову на грудь, со спутанными, прилипшими ко лбу волосами, он напоминал Христа на картине «Се человек»; для полного сходства не хватало лишь тростникового скипетра в правой руке.

Крус заглянула в дверь, не успев еще скинуть шаль, в которой ходила за покупками. Бледная, она с минуту смотрела на обоих, затем, не проронив ни слова, повернулась и ушла. К чему спрашивать? Она сразу поняла, что Рафаэль все знает и относится к известию трагически. Совместно пережитые горести, уединенная затворническая жизнь, когда все трое постоянно были на глазах друг у друга, наградили каждого члена несчастной семьи поразительной проницательностью, способностью мгновенно постигать чувства и мысли другого. По лицу Рафаэля сестры читали, как по книге; он же изучил до мельчайших подробностей звук и интонацию их голоса. Ничто не оставалось тайной для этих ясновидцев: ни один из них не мог утаить ни малейшего движения души.

«На все воля божья», — решила Крус, направляясь с жалкими свертками провизии на кухню. Усталым движением швырнув покупки на стол, она села подле и сжала голову дрожащими руками. Подошла на цыпочках Фидела.

— Я уж вижу, что он обо всем знает и вконец расстроен, — с тяжелым вздохом проговорила старшая сестра.

— Расстроен, да еще как… Если б ты видела… Ужасно!

— Ты, верно, сразу его огорошила? Я предупреждала…

— Какое! Он, оказывается, уже знал…

— Догадался… Бедный мой ангел! Слепота обострила ему разум. Все-то он знает!

— Он не согласен.

— Проклятая фамильная гордость! Мы под непрерывно хлещущим бичом судьбы утратили предрассудки. Древность рода, честь имени, каста — каким все это кажется ничтожным из глубин мрачного подземелья, где господь держит нас в заключении вот уже столько лет. Но Рафаэль до сих пор хранит честь и достоинство прославленного имени… Он ведь ангел божий, дитя; благодаря своей слепоте он ничуть не переменился за годы страданий. Живет, точно под стеклянным колпаком, погруженный в воспоминания о счастливом прошлом, когда… Только вдуматься: прошлое — то, что прошло и больше не вернется…