Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Рафаэль лег спать; сестры, оставшись наедине, вернулись к той же теме, и старшая сказала будто невзначай:

— Правда, с каждым днем дон Франсиско все меньше похож на прежнего увальня? Сегодня вечером он показался мне совсем другим человеком.

— И мне тоже.

— Он принят в общество и понимает свое новое положение. Ведь бывать у нас — к чему-то обязывает. Он отнюдь не дурак и изо всех сил старается приобрести хорошие манеры. Вот увидишь — в конце концов…

— Но, — увы! — Рафаэль непримирим, — промолвила Фидела с глубокой грустью. — Если бы ты знала, что он сейчас сказал мне, когда ложился!..

— Не хочу я этого знать. Предоставь все мне, уж я с него спесь собью! Ложись спать. Не будем думать о трудностях: я уверена — мы преодолеем их. Преодолеем, говорю я, и довольно об этом.

Рафаэль провел беспокойную ночь. Он вздыхал и ворочался, пока Крус не встала, чтобы подойти к его постели. Услышав шлепанье ее босых ног, Рафаэль притворился спящим, и сеньора, продежурив довольно долго у кровати слепого, ушла встревоженная. Поутру, пока Фидела причесывала брата, он нервничал, невнятно бормотал что-то и все время порывался вскочить с кресла.

— Ради бога, сиди спокойно. Я уже два раза оцарапала тебе расческой ухо.

— Скажи-ка, Фидела, что это Бернардина все ходит туда — сюда? Сегодня она явилась ни свет ни заря, — я еще не вставал, — потом вышла, опять вернулась и так без конца. А сейчас вот снова прибежала, наверное уже в пятый раз. Она, кажется, что-то приносит с собой… Что это за хлопоты такие? Что у нас происходит?

— Не знаю, дорогой. Бернардина принесла язык.

— Язык?

— Да, на обед… Кстати, сегодня ты получишь бифштекс из превосходного филея.

— Я вижу, в доме царит изобилие, — сказал Рафаэль насмешливо. — Разве не вы уверяли, будто положение наше отчаянное и нужда так велика, что остается только в богадельню идти? Как-то не вяжется: собирались просить милостыню и вдруг — тушеный язык на обед…

— Ты можешь его съесть: это Бернардина нас угощает.

— А филей?

— Не знаю!.. Не все ли тебе равно?

— Разве это меня не касается? Я хочу знать, откуда «и с того ни с сего посыпалась на наш обнищавший дом вся эта роскошь? Вы забыли о своей чести? Или, может быть, вы скажете, что мы выиграли в лотерее? И не пытайтесь меня уговорить: вот вам дилемма, как выражается эта скотина; вчера можно было со смеху лопнуть от его дилемм, конечных целей и углов зрения. Надеюсь, вам не в чем упрекнуть меня. Я относился к этому чучелу с уважением и не желал выказывать при нем свои истинные чувства: поступить так — значило бы сравняться с ним в низости. Нет: мое воспитание не позволит мне встать на одну доску с этим неотесанным чурбаном.

— Ради бога, Рафаэль… — сдавленным голосом прошептала Фидела.

— Нет, об этом человеке я не могу говорить иначе. После него остается такая вонь, точно мы сидим в конюшне. А когда он еще только поднимается по лестнице, запах лука глашатаем несется перед ним

. — Вот это уж и неправда. Ну… не говори глупости.

— Конечно, я вижу, что ваш дикий кабан старается отрастить себе тонкую шерстку, меньше походить на животное и приобрести постепенно человеческий облик; он уже не харкает в свой платок, не говорит ей-ей и так же само, не скребет себе ляжки… Я этого не вижу, но от одного звука меня мутит. Когда он скребет ногтями, я, кажется, чувствую их у себя на коже. Да, я готов признать: он меняется к лучшему. Вы с Крус можете гордиться. Но я не желаю знать его ни хамом, ни благовоспитанным. Если он войдет в этот дом, я из него уйду… Хочешь не хочешь, но таков уж я. И другим быть не могу. Я не забыл своей матери: она здесь… она говорит с тобой моими устами… Я не забыл и отца: он у меня в душе, мои слова — его слова…

Фидела не могла сдержать волнения и расплакалась, но ее слезы не смягчили слепого, а привели его в совершенное неистовство.

— Вы с Крус вольны поступать как вам заблагорассудится, — продолжал он терзать сестру. — Но мне с вами не по пути. Я всегда очень любил вас и теперь люблю. Я не мыслю себе жизни вдали от тебя, Фидела: ведь средь беспросветного мрака ты моя единственная отрада, мое солнце, ты заменяешь мне утраченный свет. Я умру от горя и одиночества, но никогда своим присутствием не толкну вас на путь бесчестия и позора, на который вы уже готовы вступить.

— Успокойся, бога ради… Ничего не будет… Скажем ему, пусть провалится в преисподнюю со своими миллионами. Я стану шить, а сестра поступит в услужение к какому-нибудь священнику или другому почтенному человеку… Какое все это имеет значение? Нужно жить, милый мой братик… Придется поступиться своим достоинством. Ну вот, опять ты рассержен?

— Нет, на это я не сержусь; но меня возмущает, когда вы хотите ввести в нашу семью душегуба, гнусного кровопийцу. Вот что унизительно, а вовсе не честный труд. Если бы у меня были глаза, если бы я на что-нибудь годился!.. Но хоть я и всем в тягость, хоть на меня-смотрят как на обузу, я не утратил еще чести и потому повторяю тебе снова и снова, сто и тысячу раз: я не уступлю, ни за что не соглашусь отдать тебя этому мерзкому скоту, а если ты будешь упорствовать, пойду по дорогам просить подаяния…

— Иисусе! Не говори так! — воскликнула перепуганная девушка, бросаясь обнимать его.

К счастью, Крус не было дома. Она вернулась, когда волнение Рафаэля улеглось и он, спокойный и молчаливый, ожидал завтрака на своем обычном месте

. — Если бы ты знал, что за чудесную вещь я тебе принесла! — сказала Крус, не успев еще скинуть мантильи. — Ну-ка угадай!

Бернардина уже успела приготовить завтрак, и сестры принялись накрывать на стол с наигранной веселостью, хотя и вообразить невозможно, каких мучений стоило им это притворство. Рафаэль без особой охоты съел вкусный, сочный бифштекс, но когда ему подали лакомство, принесенное Крус от Ларди, — кусок начиненной трюфелями кабаньей головы, — он сухо отказался и сказал:

— Не могу я это есть: луком пахнет.

— Луком? В уме ли ты? Тебе так нравилось это блюдо!

— Да, нравилось… Но оно несвежее, от него воняет. Не желаю я его есть.

Удрученные сестры переглянулись. Вечером повторилась та же сцена. Крус принесла — снова от Ларди — прекрасную свиную колбасу, которую Рафаэль всегда очень любил. На этот раз он отказался даже попробовать ее.

— Но, дорогой…

— Отвратительно пахнет луком.

— Да что с тобой, не говори вздора.

— Меня так и преследует проклятый запах лука… И от ваших рук тоже несет им. Эта вонь, верно, пристала к вам от денег, которые неизвестно как попали в наш дом и в ваши кошельки.

— Я не желаю отвечать тебе… Твои предположения недостойны, Рафаэль, их не стоит принимать всерьез… Ты не имеешь права оскорблять своих несчастных сестер, которые тысячу раз готовы пожертвовать для тебя жизнью.