Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Сеньорита дель Агила и в самом деле не видела в будущем замужестве ничего, кроме еще одной заботы в добавление ко всем над нею тяготевшим: нечто вроде уборки, чистки картофеля или глаженья рубашек брата. Мрачная картина супружества светлела, когда Фидела думала о том, что можно будет жить в достатке, забыть о тяжких лишениях и покончить с унижением, в котором чахнет ее семья.

Все это верным чутьем понял Рафаэль и однажды вечером, оставшись наедине с сестрой, вызвал ее на чистосердечный разговор.

— Милая моя сестра, твой невинный, как у неразумного дитяти, смех убивает меня. А ведь тебя ведут на заклание. Ты не понимаешь, что делаешь, на что идешь, не представляешь себе ужасного испытания, которое тебя ожидает.

— Крус знает больше нас с тобой, и она не велела мне печалиться. Мы должны слепо подчиняться старшей сестре — она ведь для нас и отец и мать. Уж если она решила, значит все правильно.

— Если она решила! Да разве она никогда не ошибается? Но ты с ней согласна… Значит, надежды нет. Я потерял тебя. У меня больше нет сестры… Жить бок о бок с тобой — женой этого субъекта — для меня просто немыслимо. Ты мне дороже всех на свете. В тебе я словно вижу нашу матушку, которую ты уже совсем забыла…

— О нет, не забыла.

— Ах! Крус и ты сохранили зрение, но утратили память. Лишь во мне одном живет воспоминание о нашем доме…

— И во мне тоже… Ах, наш дом!.. Как сейчас его вижу. Роскошные ковры, множество слуг. Я могла бы описать мамин будуар со всеми безделушками. Стол накрывался ежедневно на двадцать персон, а по четвергам и того больше… О! Я все прекрасно помню, хотя мне недолго пришлось насладиться той жизнью, великолепной, но омраченной горем… И двух месяцев не прошло после нашего приезда из Франции, как разразилась катастрофа — ужасное банкротство. В моей голове путаются картины веселья и разорения. Не думай, что несчастье застало меня врасплох. Знаешь, я почему-то его предчувствовала. Суетная жизнь никогда не была мне по сердцу. Я хорошо помню: газеты называли Крус ослепительным солнцем салона дель Агила, а меня… не знаю уж, какое необыкновенное прозвище мне давали… звезда, кажется… Весь этот вздор оставил в моей душе горький осадок. Смерть мамы я помню, как будто это произошло вчера. Она скончалась от потрясения, не в силах перенести жестокого удара судьбы. Отец хотел убить себя — дон Хосе Доносо едва успел выхватить револьвер из его рук. Но все равно четыре месяца спустя папа умер от горя… Ты плачешь? Тебе больно от этих воспоминаний?

— Да… Отец не обладал твердостью и непреклонной волей, чтобы противостоять беде. Кроме того, он легко мирился со многим, лишь бы не лишиться привычного комфорта. Вот мама была не такая. Доведись ей дожить до нищеты, она переносила бы ее мужественно, с христианской стойкостью и не пошла бы ни на унижения, ни на бесчестье: кроме прочих добродетелей, она обладала глубоким пониманием достоинства имени и рода. Я ощущаю в себе нечто от материнского духа, и это утешает и ободряет меня среди стольких невзгод. От нее я унаследовал преклонение перед фамильной честью и твердыми правилами. Обрати внимание, Фидела: род нашей матери не запятнан ни единым недостойным поступком. Им вправе гордиться наша родная Испания и все человечество. От прадеда, павшего в сражении у мыса Сан Ви-сенте, до кузена Фелисиано де ла Торре Ауньон, со славой погибшего в битве под Кастильехос, ты увидишь лишь образцы высокой добродетели и строгого служения долгу. В роду нашей матери никогда никто не унизил себя темными делами купли-продажи… Никто не занимался торгашеством, сделками и тому подобным. Все в этой семье были или помещики, жившие доходами с родовых имений, или доблестные воины, отдававшие жизнь за отечество и короля, или почтенные священнослужители. И даже бедняки, носившие это имя, всегда являли пример благородства. Дай, дай мне уйти из этого мира и возвратиться в тот, другой, прежний… Я ведь не вижу, мне легче выбрать мир, который мне по сердцу!

— Ты огорчаешь меня, братец. Что бы ты ни говорил — нам не дано выбирать себе мир и приходится жить там, где поселил нас бог.

— Бог поселил меня в том, другом мире, в мире моей святой матери.

— Да, но утраченного ведь не вернуть.

— Я вернусь туда, где мое место… — Рафаэль в гневе поднялся. — Мне нечего делать с вами, позорящими семейную честь.

— Успокойся, бога ради. Опять ты с ума сходишь.

— Я потерял тебя. Для меня ты больше не существуешь. Хоть я и слеп, но я отчетливо представляю тебя в объятиях этого скота, — вскричал Рафаэль, в безумном возбуждении размахивая руками. — Он мне ненавистен, тебя же я не могу ненавидеть, но и не могу простить твоего поступка, того, что ты собираешься совершить.

— Любимый, братик мой, — сказала Фидела, обнимая его и не давая ему биться об стену. — Образумься, послушай… Люби меня, как я тебя люблю.

— Тогда уступи мне.

— Не могу. Я дала слово.

— Будь проклято твое слово и минута, когда ты его дала!.. Знай: я буду любить теперь только бога, единственного, кто не обманывает и не позорит… Ах, если бы мне умереть!..

С трудом удалось Фиделе усадить брата в кресло, и там он утих, обессиленный, заливаясь слезами. Наступил вечер. Оба молчали, и постепенно сгустившиеся сумерки окутали печальную безмолвную сцену.

С этого дня Крус и Фидела не звали больше Рафаэля принять участие в вечерних беседах; ему приходилось сдерживать и подавлять себя, да и сестры все время опасались вспышки: в последние вечера слепой то и дело колол будущего зятя едкими насмешками, даже не пытаясь прикрыть их флером светской учтивости. Итак, необходимо было разделить враждующих. Рафаэль сам пожелал проводить вечера в наиболее прохладной комнате дома, первой от входа. Разумеется, сестры решили ни в коем случае не оставлять его там в горестном одиночестве; они скорее отказались бы от визитов Доносо и Торквемады, чем согласились бы на это.

В нижнем этаже дома жила семья старьевщика Мельчора. Питая симпатию к старшему сыну, Рафаэль стал приглашать его к себе и охотно с ним разговаривал. На редкость развитый для своих восемнадцати лет, Мельчо-рито ростом походил на ребенка, но отличался незаурядным умом. Всегда оживленный, ласковый, бесконечно терпеливый и приветливый, он развлекал слепого долгими беседами, не надоедая ему и не скучая сам. Юноша учился живописи в академии Сан Фернандо и мечтал стать по крайней мере Росалесом или Фортуни. Он в совершенстве изучил музей Прадо, так как много раз писал копии с мадонн Мурильо, зарабатывая себе на обувь и одежду. Желая постичь тайны высшего мастерства, он особенное внимание уделял Веласкесу, старательно копируя голову Эзопа и шею одной из «Прях». Юноша описывал музей, перечислял собранные в нем сокровища, и Рафаэль, вспоминая произведения искусства, которыми он некогда любовался, снова видел их глазами Мельчорито. Из всего этого Олимпа живописи слепой больше всего любил портреты, восхищаясь тем, что мастерство художника оживляло на полотне подлинных, а не выдуманных героев прошлого. Ради них Рафаэль много раз мысленно обходил залы музея со своим смышленым поводырем и, пользуясь его глазами, мог наравне с Мельчорито восторгаться благородными и живыми лицами, увековеченными искусством Веласкеса, Рафаэля, Анто-нио Моро или Ван-Дейка. В другие вечера, разнообразия ради, Мельчорито, заядлый посетитель галерки в Опере, обладавший к тому же счастливой музыкальной памятью, напевал отрывки из опер — мелодии арий, дуэтов и увертюр. Замысловатыми движениями губ он пытался передать звучание различных инструментов оркестра. Слепой, обладавший не столько обширной музыкальной памятью, сколько утонченным вкусом, участвовал в музицировании, подтягивая басом или исполняя несложную ритурнель; бедняга несказанно наслаждался, воображая, будто сидит в партере театра или прохаживается по залам музея.