Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

Клавдия Сергеевна налила ему чаю. Он выпил полстакана и вдруг, побагровев, взялся за голову.

— Что с вами?— спросила Клавдия Сергеевна.

— Не знаю... После жары это бывает.— Отодвинув недопитый стакан, он встал.—Спасибо, я поехал. Ах, да... Забыл совсем... Право, мне неудобно вас беспокоить, но...

— Да что такое, вы не стесняйтесь.

— Мне видите ли, в Харгункинах с рабочими рассчитаться за пошивку сумочек предстоит, так сказать... А деньжат-то у меня недостаток. Товарища Юркову встречу ли в степи, не знаю. А вдруг, так сказать, разминемся.

— А сколько вам нужно?

— Немножко... Рубликов сорок. Я вам на днях верну. А если товарища Юркову встречу, то завтра же и завезу. Расписочку вам дам, если хотите...

— У меня всего тридцать рублей, а расписки мне никакой не нужно. Это мои собственные.

Клавдия Сергеевна встала из-за стола, чтобы достать деньги.

— Нет, как же без расписки! Обязательно я вам ее оставлю Для порядка, так сказать... — Михаил Иванович снова присел к

столу и, пододвинув к себе газету, положил на нее листок, вырванный из блокнота, и начал писать.

Клавдия Сергеевна положила перед ним деньги.

Не дать ли вам таблетку от головной боли?— участливо предложила она, обратив внимание на то, что Михаил Иванович опять побагровел.

— Буду благодарен,— ответил он, подняв на нее доверчивые голубые глаза.—Голова болит, и даже расписку я не так написал.— Он разорвал расписку и взял другой листок.

Пока Клавдия Сергеевна искала таблетку, он написал вторую расписку, положил ее на газету, а клочки от первой спрятал в карман.

Поблагодарив Клавдию Сергеевну, он пожелал ей счастливо оставаться и вышел. Сняв с подводы два бочонка химикатов, он поспешно отнес их на крыльцо и отправился в путь, не попрощавшись с Нимгиром, который все еще сидел на крыльце и смотрел ему вслед.

Когда несколько позже Нимгир зашел к Клавдии Сергеевне и хотел почитать газету, оказалось, что от нее оторван изрядный кусок.

Михаил Иванович подоспел к повороту как раз в тот момент, когда Капитолина слегка подпеклась на солнышке и начала нервничать. Он усадил ее на мешки как можно уютнее, и они поехали дальше.

Булг-Айстинские знакомые были уже раскритикованы, и Капитолина намеревалась приняться за сонринговских, но Михаил Иванович был так сосредоточен, что она удивилась:

— Вы как будто чем-то расстроены, Михаил Иванович? Уж не обидели ли вас чем-нибудь в Сонринге? Там и Клавдия Сергеевна заноза, а уж Нимгир — известный грубиян и нахал.

— Нет-нет... То есть да-с, немножко расстройство есть... — отвечал Михаил Иванович.— Но это, так сказать... Бывает у меня... Вспомнил, как жена меня обидела, вот и переживаю... Больно, знаете ли! Если бы я, скажем, никудышным человеком был, а то ведь я на все руки мастер... и благодарность от Кирова имею...

Михаил Иванович натянул левую вожжу, сворачивая в балку и одновременно рассказывая, как он спасал для народа пять миллионов. Подвода накренилась, и Капитолина, он сам и вся их поклажа опрокинулись и покатились на дно балки. Отчаяннее всех мчался туда бочонок с мышьяком; перегоняя Капитолину, он подпрыгнул и шлепнулся в грязь. Лошадь, изумленная столь неожиданным и разнообразным состязанием в бегах, решила не отставать и, храпя и фыркая, понеслась вниз, где и увязла по колено в грязи.

Михаил Иванович бросился к ней, на ходу потирая ушибленную ногу.

Капитолина сидела в грязи, с неподдельным ужасом разглядывая руки, которые издали казались одетыми в черные митенки.

— Уф! Что делается! Какое несчастье!—воскликнул Михаил Иванович, стараясь вывести лошадь.— Сделайте милость, Капитолина Семеновна, подержите ее, а я постараюсь перевернуть подводу.

Но Капитолина боялась подходить к лошади. Все же после некоторых размышлений она отважилась помочь Михаилу Ивановичу. Общими усилиями им удалось собрать поклажу и выбраться из злополучной балки. Прибыли в Харгункины вечером, школа и исполком оказались запертыми. Скоротали ночь на школьном крыльце, притулившись к запачканным грязью мешкам с мякиной.

Приехавший рано утром председатель Ибель Сарамбаев отпер школу. Мякину свалили в коридоре. Капитолина решила лечь и выспаться.

Напоив лошадь, Михаил Иванович вернулся в класс вместе с председателем, который собирался тотчас ехать за рабочими.

— Вы, может быть, распишетесь в приемке груза?—деликатно спросил Михаил Иванович Капитолину, которая уютно прилегла рядом с мякиной.

— Не хочется вставать,— ответила она.— А куда вы торопитесь? Ведь вы должны дождаться здесь Юркову.

— Совершенно верно-с... Но расписочку надо подписать, так сказать, для порядка, а то потом, глядишь, и сам могу забыть.

—Ибель,—обратилась Капитолина к председателю,—подпиши, пожалуйста.

Председатель подписал и уехал.

Капитолина спала как убитая до самого вечера, а когда проснулась, чемоданчик ее был открыт, а лежащий в нем кошелек пуст.

Выезжая из Булг-Айсты, она положила туда пятьдесят рублей. Она вскочила, порылась в чемодане, ничего не нашла и расстроенная выбежала на крыльцо.

Нигде поблизости не было видно ни подводы, ни Михаила Ивановича.

Едет инструктор на саранчовый фронт. Бодро бежит застоялая лошадка старика Говорова, однообразно скрипит телега, поднимая едва заметное облачко желтоватой пыли.

Ксения сидит, свесив ноги, смотрит вокруг и думает. А что же иное может делать путешествующий на телеге? Впрочем, думать и смотреть не обязательно, можно просто поклевать носом, пока

на каком-нибудь ухабе тебя не встряхнет так, что ты еле усидишь. Поэтому лучше не клевать, а смотреть в оба!

Сзади— вон как уже далеко околицы Булг-Айсты! Там шумит роща, на питомнике растет будущий лес, а в пруду квакают лягушки.

Впереди же дорога и солнце... Дорога убегает далеко-далеко; вот обвилась вокруг кургана, скрылась за ним и выбежала снова, скользнула вдоль бугра и вдруг провалилась... Наверное, там балка и конец дороги... Э-э, нет! Вон она взбирается по следующему бугру и как будто соединяется с горизонтом...

А кругом пропитанная горьким и прохладным запахом полыни, похожая на застывшее море степь. И как же не быть ей похожей на него, когда прежде плескался здесь бирюзовый Каспий? Много веков прошло с тех пор, как покинул он эти места и дно его стало пустыней, где только с разбойничьим посвистом перегонял пески с места на место необузданный ветер.

Но жизнь, не терпящая пустоты, разбросала по ветру крошечные семена растений, которые терпят и холод и зной, которые так малы, что им не страшен никакой вихрь, которые так неприхотливы, что пьют горькую соль земли.

«Песком, песком вас!» — шипит пустыня.

«Да здравствует всяческая жизнь!»—шелестит седая полынь.