Леонид Рахманов - Повести разных лет

В четыре явился Лепец.

— На первый сеанс успеем?

— Подождем второго. Давно не видались, Антоша.

Ждали дома, болтали; ждали в крашенном под мрамор, грязном фойе; у буфета с оптическими обманами яств; в толпе у входа в зал, под звонком. Гипсовые нимфы вскочили на тумбы, притворно испугавшись толпы.

Затем прошли в зал.

Люстры начали гаснуть, жирные амуры на потолке потемнели, словно худея.

Сначала был Совкиножурнал. Неважно, что было после. Совкино показало лудорвайское дело: в Вотской области кулаки высекли целое сельское общество, сто пятьдесят крестьян. Показали лудорвайскую местность осенью, лудорвайскую местность зимой, вновь избранный сельсовет, суд и зачинщиков порки. И наконец — кадр с надписью: «Бывший председатель Лудорвайского сельсовета объясняет журналистам свою теорию о трехпалатных выборах в Советы: «Надо выбирать поровну — от бедняков, кулаков и середняков».

— Это надо же! — возмутился Ефрем. — На двенадцатом году революции!

— Ай да, хо-хо-хо… ай да, хо-хо-хо, — захохотал Антон, — ай да земляк мой, хо-хо, как есть папашка, хо-хо, остроумный мужчина!

— Земляк? — удивился Ефрем. — Почему земляк? Как папашка?

— Что? — обиделся Лепец. — Что говоришь?

На секунду, пока впускали опоздавших, зажгли свет и потушили снова — начиналась комедия, впереди уже фальшивили скрипки.

— Почему земляк? С бородой потому что. Хо-хо! — захохотал Лепец снова.

— Хо-хо! — Он смотрел на экран: навстречу шли Пат с Паташоном.

Четыре месяца назад Лепец в курилке рассказывал о себе.

Сын ревельского рабочего-революционера, расстрелянного в тысяча девятьсот двадцатом в Ревеле, Антон мальчишкой удрал в Советию, беспризорничал, работал, батрачил, поступил на рабфак, окончил рабфак, попал в вуз. Здоровье, и раньше хилое, расшатанное голодным бродяжничеством, было окончательно подорвано усилиями одолеть непривычную учебу — поэтому остался беспартийным, — пока, разумеется же, пока!.. Из одного вуза перевелся в другой, индустриальный, вот этот. Говоря «вот этот», Лепец стучал каблуком о пол курилки и счастливо смеялся. Слушатели тоже смеялись, хлопали Лепеца по плечу, в пальцах их тряслись папироски, — плечи Лепеца посыпались пеплом десяти папиросок.

— О, мы живучая помесь! — восторженно кричал Лепец.

— Уважайте мулов? — смеясь, намекали ему.

— О да, уважайте мулов, пожалуйста! — подхватывал он. — Упрямы и великодушны! Кто больше!

— Ближайшее наше дело — помочь произвести революцию в прибалтийских странах, — кричал Лепец. И Ефрем, на правах друга, стряхивал с его блузы пепел.

Вечером, после кино, Ефрем развалил свою комнату: он искал и нашел ту зеленую книжку. На первом листе было много длинных заглавий, разрешений, одобрений и рекомендаций министерств и комиссий, но суть была дальше.

«Вотяки малорослы. Ноги короткие и искривленные, грудь плоская; цвет лица смуглый; щеки впалые; нос небольшой, остроконечный и несколько впалый; глаза небольшие, серые, поставлены горизонтально, но в орбитах лежат глубоко, выглядывая оттуда угрюмо; рот полуоткрыт; губы тонкие и углы их направлены несколько книзу; волосы светло-русые, часто рыжие; сложения в общем хилого».

— Научно! — сказал Ефрем. — Значит, отсюда слизнул?

Дальше шли злые и добрые боги: Инмар, Килдысын, Кереметь, Кутысь, Черь и Вожа, но суть была ближе.

— Так он вотяк! — сказал Ефрем радостно и вдруг заскучал.

В одиннадцать он лег спать, но в ухо вполз клоп-жук-черт… и остальное известно. Загатный стал думать: «Что это значит?» Но он ничего не решил. В час он вписал в блокнот: «причины, руководящие Лепецем»… Но какие причины?.. В два он продолжил запись: «причины разные, предпосылки их…» — прочел он вслух и ощутил, что глупеет, то есть наконец-то сможет заснуть.

Он заснул.

Утром, как опять же известно, он укрепил понедельник, четвертое февраля, на его вчерашнее место. Сделано это было без особой цели.

— Учитесь порядку! — сказал Ефрем этажерке.

Затем отправился поколоть дров на неделю вперед.

После воскресной оттепели опять стало холодно, дрова обледенели, руки озябли, возвращаться за варежками не хотелось. Щепки летели далеко в сторону, за дверь, — их собирал мальчик лет трех, незнакомый, озябший.

— Чего делаешь? — спросил его Ефрем так себе, зря.

— Тебя делаю! — злобно ответил ребенок и унес щепки.

«…Он стыдится, я так понимаю, стыдится быть вотяком и предпочитает называться (откуда такая фантазия?), называться эстонцем… Должен ли показать ему, что я угадал? (Почему должен? Смогу ли, скорей.) Расколется чурбан в один раз… или нет? (Расколется — значит…)»

— Ах, Ефрем Сергеич! А вот Моня ушел… Я без дров… Моня ушел… Да, Ефрем Сергеич, будьте добреньки. Ах Моня, Моня!…

— Сейчас, — Ефрем повернулся к хозяйской поленнице. — Сейчас!

— Хоть с десяточек… Ах, не тех!.. Нет, посуше… Нет, не те… И не те… Погодите…

И Фанни Яковлевна влезла в сарайчик.

«…Массою называется вещество, не имеющее определенной формы…»

Свобода мысли была окончательно стеснена. Впрочем…

— Все очень просто. Теперь — ровно пять. В восемь явится Лепец. Сию же минуту я отправляюсь к Елене.

Она училась на Высших государственных курсах искусствоведения.

Он пощекотал ее под мышкой левым мизинцем, холодным, как градусник.

Она тихонько запела.

Он ожидал, что она засмеется, и, недоумевая, отошел от нее. Потом — вернулся, переложил блокнот в левую руку; желая растрогать ее — погладил по голове.

Рассмеялась.

Он решил усмехнуться тоже, дышал ртом, дышал в блокнотик; он нагнулся поцеловать ее.

— У соседей бабушка помирает, — сказала она равнодушно.

Всё ни при чем.

Он взял пальто, он ушел не прощаясь, спешил, оскорблялся, подопнул по пути жестянку… Хлопнул дверью, — тогда она заскучала.

Фазы явно запаздывали.

За окном Исаакий стоял в двухнедельном инее — святые лепились к фасадам все побелевшие, словно засахаренные; здесь — едва принесли вчерашнюю почту; простокваша еще не села; старуха не умерла, — это все ни при чем — Лене захотелось поцеловаться.

И все?

Нет.

Тогда шелестнул блокнотик. Был желт, лежал на столе, разлистнулся, дыхание не успело уйти из него — листы еще жили.

Лиловая запись манила, как афоризм на песке.

В окно никто не подглядывал.

Лена прочла:

— Нинетта,

— Локуста,

— Нолиманта,

— Миовита,

— Николина,

— Кадонера,

— Виаторис.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…«Странно, — подумала она, — итальянщина. Понравились ему имена».

…— «Системы котлов верхнего горения, модели НМ, — прочла она сверху, — прейскурант приборов центрального отопления».

Всё ни при чем.

Пить чай уже было поздно.