Леонид Рахманов - Повести разных лет

— Ну их, Ефрем, пойдем!

— Почему ну их?

— Не порежься опять, Ефремчик, — сладко сказал Лепец. — Я сложу, не тревожься. Найди веревку. Во-он, в углу.

Пробило восемь.

— Пошла, пошла! — прогнал Ефрем Люську.

— Гм, нет веревки. — Ефрем заглянул за свои пятки. И поднял глаз: Лепец сунул себе в карман зеленую книжку.

— В Шанхай, — пояснил Лепец, заметив глаз.

Пока Лепец ходил в уборную, Ефрем выбрал себе точно такую же зеленую.

— Покажи книжку, — из озорства сказал Лепецу, тронув локтем свою в кармане.

— Уже в Шанхае.

— Как? Вся?

— Вся!

В ноябре, декабре Загатный и Лепец продолжали дружить. Сдавали зачеты, работали, обедали вместе. Ефрема любили две девушки. Антон не завистничал.

— Ах, как жаль, да ах, как жаль, — пел он только, — что у попа на шее яблоки-лимоны не растут. Ах, как жаль, да ах, как жаль, что у попа на шее…

Ходили в музеи. Собрались было в этнографический в воскресенье — Лепец вдруг заупрямился.

Малявинские бабы в Русском музее Лепецу не понравились.

— Не бабы, а протуберанцы какие-то, — согласился Ефрем.

Там же, в отделе живописи XX века, в шестой комнате поспорили о деревне.

Деревню Ефрем не знал, но любил.

Воспоминания о ней были веселые.

В детстве летом гостил у тетки, сельской учительницы. У тетки были знакомые: волостной писарь Василий Григорьевич и вдова-дьяконица. Ходили в лес, брали шишки для самовара взамен углей; тетка читала наизусть стихи Фофанова: «Звезды ясные, звезды прекрасные нашептали цветам сказки чудные»; дома — пили чай с печеньем «смесь» Жоржа Бормана; били комаров, вольнодумничали тихонько. Оглянувшись, Василий Григорьевич называл царя Николашкой. Перед сном восьмилетний Ефрем записывал погоду на селе: «се-го-дня хо-лод-не-е вче-раш-не-го. Ве-тер ду-ет от дья-ко-ни-цы».

В другом воспоминании прошлое было недавнее. Уже студентом, кажется в двадцать седьмом году летом, приехал в родной город — пошел прогуляться. Подходит к деревне (Шуршонки, что ли, версты за три от города), нагоняет его сзади лошадь с пустым тарантасом, без седоков, — поравнялась с Ефремом, запыхалась, косится. В деревню вошел Ефрем рядом с лошадью. Из первых же изб, с правой и левой стороны улицы, высунулось по бабе.

— Гли-ка! Гли-ка! — закричали они в один голос.

Высунулось по мужику.

— Матвейкина лошадь… Слышь, Матвейкина лошадь… — толкнули их бабы.

Оба выскочили на улицу и схватили под уздцы лошадь. Ефрем хотел равнодушно проследовать дальше — мужики заступили дорогу.

— Што его, Степа Степаныч? — спросил один.

— Да ништо, вали, Степа, — кивнул Степа Степаныч.

Ефрем струсил.

— Что вы, товарищи?!

— А вот что! — ответил Степа, пока без пояснительных жестов.

— Вы, наверное… да ведь я… профсоюзный билет вот… пожалуйста… союза железнодорожников…

— Железнодорожник, — сказал Степа Степаныч, — так и езди по железнодорожным дорогам. Нечего лошадей из города угонять.

— Тоже, с галстушком! — сказал Степа.

Оба колебались в решениях.

Погодя разъяснилось. Оказалось, они вообразили, что Ефрем угнал из города Матвейкину лошадь, а у деревни выскочил, пошел рядом, будто бы ни при чем.

Степа и Степа Степаныч мужики были славные, спросили насчет войны, скоро ли, мол, как и что… Поплевали на руки, попрощались.

Настроение у Ефрема заметно исправилось. Возвратясь в город, загляделся на немощного в халате, сидевшего у больницы.

— Болит очень? — спросил его участливо.

— Палит, греться можно, — ответил тот, жмурясь от солнца.

— Вот русские люди! — восхитился Лепец, выслушав. — А! Ничего подобного бы эстонцы…

— Возможно.

— Я тебя уверяю… Кстати, на вид они как с лица?

— Степы-то?.. Один рыжий, другой черноватенький.

— Вот видишь: рыжий, черноватенький… А для чего? Где симметрия? Зато в маленьких народах Западного края, в отличие от великороссов, приятно поражает типичность, стандартная, узаконенная внешность. Удобно для браков, семьи — измен быть не может: тот не красивее этого, эта не лучше, не хуже той. Стандартный мужчина, стандартная женщина. Сядем, Загатный, а?..

— Пожалуй.

Диван был занят. У двери стоял венский стул.

— Сядь, Ефрем.

Ефрем сел. Улыбаясь — при посторонних он не умел садиться серьезно.

— Слушай. Вот тебе типичный эстонец. Послушай…

— Ну, ну.

— Малорослы; ноги короткие и искривленные; грудь плоская; цвет лица смуглый; щеки впалые; нос небольшой, остроконечный и несколько впалый; глаза небольшие, серые, поставлены горизонтально, но в орбитах лежат глубоко, выглядывая оттуда угрюмо; рот полуоткрыт; губы тонкие, и углы их направлены несколько книзу; волосы светло-русые, часто рыжие; борода небольшая, клинообразная; сложения в общем хилого.

— Научно! — удивился Ефрем.

— Похож я?

— Повтори.

— Малорослы…

— Есть.

— Ноги короткие и искривленные…

— Повернись. Искривленные — есть немножко.

— Грудь плоская.

— Так.

— Цвет лица смуглый.

— Есть.

— Щеки впалые.

— Да.

— Нос небольшой, остроконечный и несколько впалый…

— Как?

— Нос небольшой, остроконечный…

— Ага, и несколько впалый… Есть.

— Глаза небольшие, серые.

— Небольшие… мм… серые.

— Поставлены горизонтально, но в орбитах лежат глубоко, выглядывая оттуда угрюмо.

— Угрюмо? Чудесно!

— Губы тонкие, и углы их направлены несколько книзу.

— Тонкие — есть. Все — есть.

— Волосы светло-русые, часто рыжие.

— Верно, верно!

— Сложения в общем хилого.

— Замечательно! Все совершенно точно. Только бороды нет…

В январе встречались, пожалуй, пореже: зачеты не совпадали — пришлось готовиться дома порознь. Да и начали отбывать постоянную практику.

Вчера, третьего февраля, в воскресенье, морозы сменились оттепелью. Днем Ефрем стоял у окна, дышал, открыв форточку. Двор был обычен. Катались мальчишки, пронесли пьяного дядю Яшу, недавно кончилось собрание жакта — публика расходилась медленно.

Прошли, нарядные, глухой Шевелев с Шевелихой — направились, наверное, в Дом Евангелия: они же баптисты.

Ефрем охотно представлял их себе молодоженами. Жена просит любящим ласковым голоском:

— Поцелуй меня, дружочек…

Он не слышит. Она — погромче:

— Поцелуй меня, дружочек!

Не слышит. Она орет:

— Поцелуй, говорю, меня, бог с тобой совсем!..

Прошла Каролина (из тридцать второго номера, пятый этаж, звонок не звонит, от чердака ключ зажилила). По утрам-вечерам выпускает собаку во двор и командует ей из фортки пятого этажа медным голосом:

— Боба, нельзя!.. Бооба, не ходи!.. Бооба, какой ты нехороший!.. Бооба!.. Бооба!..

Ездят по двору возчики, стучат, кричат, кроет матом дворник, — ее голосок покрывает все шумы:

— Бооба, нельзя… Бооба, не ходи туда!.. Бооба, оправься вон там!.. Бооба, оправься скорей!.. Бооба! Бооба!..