Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец [litres]

Царь Борис подпер рукою голову, облокотившись на стол, и задумался. Монах также молчал и внимательно наблюдал царя.

— Не правда ли, отче Григорий, что сон ужасный? — сказал царь, не переменяя своего положения.

— Ужасен и, если позволишь сказать, не предвещает доброго, — отвечал монах.

— Говори, говори все, что ты думаешь, — сказал царь, — не бойся ничего: думай вслух передо мною.

— Государь! великое бедствие угрожает роду твоему и более всех — тебе!

— А России? — спросил государь, прервав слова монаха.

— России! — сказал монах и задумался. — Россия, — продолжал он медленно, — также претерпит бедствие, но она нетленна и. как адамант [62]в огне, очистится в смутах. Господь Бог не попустит, чтоб заглохла последняя гряда, на которую пересажено с востока животворное древо православия; он не разгонит последнего стада избранных агнцев, и не даст их на съедение лютым волкам. — Монах остановился и, помолчав, примолвил: — Но он может переменить вертоградаря [63], может вверить избранное стадо другому пастырю…

— Что ты говоришь? — воскликнул царь Борис громким и грозным голосом, — что ты смеешь произнесть в моем присутствии!

— Ты позволил мне думать вслух, государь! — отвечал монах. — Я так думаю, соображая все обстоятельства твоего сна.

— Переменить вертоградаря, переменить пастыря! — воскликнул Борис. — Зловещий вран! не думаешь ли ты, что у меня можно исторгнуть скипетр? что меня можно лишить венца Мономахова? Нет, нет, никто не дерзнет прикоснуться к ним — пока я жив!

— Государь! я вовсе не думаю о тебе; не пророчествую, но толкую сон по твоему велению. Все мы слепы и немощны пред Богом. Писание гласит: «Не хвалися в утрии, не веси бо, что родит находяй день» [64]. Жизнь царя в руке Господней, как последнего из рабов его, — отвечал монах хладнокровно. По мере беспокойства Бориса монах ободрялся и становился смелее.

— Престол российский отдан Богом посредством воли народной роду моему и поколению, — сказал государь уныло тихим голосом.

— Всякий человек из земли создан и в землю обратится, — отвечал монах. — Прах и тлен слава мира сего. «Всем время, и время всякой вещи под небесем. Время раждатися и время умирати: время садити и время исторгати сажденное» [65].

— Я хочу, чтоб ты толковал мне значение каждого видения, а не делал своих заключений преждевременно, — сказал государь гневно, но тихо. — Что значит солнце, лишенное теплоты своей?

— Солнце — Царь естества, — отвечал монах. — Различные породы животных от человека до неприметного глазу насекомого, все растения от кедра ливанского [66]до мелкой плесени, все ископаемые от алмаза до простой глины живут, прозябают или образуются в недрах земли теплотою солнца, душою вселенной. Нет теплоты — нет души, нет жизни! Государь! ты видел во сне старца, который истолковал тебе страшное видение. Этот старец — судьба твоя!

— Боже мой! — воскликнул Борис, — меня ли можно упрекать в холодности, в нелюбви к моему народу? Не я ли посвятил все дни мои попечению о благе России: отказался от всех земных радостей для тяжких трудов государственного управления? Все мои помышления клонятся к славе, к благоденствию России… Можно ли ко мне относить слова старца, виденного мною во сне? Подумай хорошенько, отче Григорий! Верно, роковые слова старца и самое видение имеют превратный смысел?

— «Мерила льстивыя мерзость пред Господем: вес же праведный приятен Ему», — сказано в притче Соломоновой [67], — отвечал монах. — Ты мне повелел говорить правду; не хочу лицемерить. Слушай и мужайся: «От плодов правды снесть благий» [68].

— Говори, говори, Бог с тобою! — воскликнул Борис, закрыв лицо руками.

— Не делами гласными, но любовью измеряет Господь сердце. Скажу тебе быль. В храм монастыря Афонского приходили ежегодно с дарами два грека. Один из них был богат и в милости у правителя области. Он предал неверным соседа своего, оклеветав его в злоумышлении пред престолом султана, и получил за сие знатную часть достояния погибшего безвинно единоверца. В златотканых одеждах, с гордостью входил предатель во храм, и слуги его, одетые богато, приносили драгоценные дары к удивлению всего народа, который, не зная ни источника богатства кичливого грека, ни цели его приношений, хвалил и прославлял его. Другой грек, в бедном одеянии, приносил на своих плечах в храм только десятую часть того, что ему оставалось лишнего от трудов его, а девять частей раздавал втайне бедным. На Страстной неделе, когда богатый грек, раздав пред храмом щедрую милостыню и украсив алтарь золотом и багряницею, гордо озираясь, приступил к святому причащению и отворотился от бедного грека, приносящего скудную свою десятину, архимандрит, в полном облачении, с святыми дарами в руках, произнес слова апостольские: «Ничто же бо покровенно есть, еже не открыется, и тайно, еже не уразумеется» [69]. Потом, благословив убогого грека и причастив святых даров, обратился к богатому и сказал:

— Очисти душу свою смирением и покаянием: кровь, невинно пролитая, вопиет к небу об отмщении. Богатство твое — гнилость, дары и милостыня — добыча ада, и не обратятся к небу, как жертва Каинова [70]: «Убойтеся имущаго власть по убиении воврещи в дебрь огненную» [71]. Господь смотрит на сердце, а не на руки, и судит по желанию, а не по исполнению. «Аще убо вы зли суще умеете даяния благо даяти чадам вашим» [72]. Гордый даятель со стыдом вышел из храма, ибо он искал славы земныя, а не спасения души и покоя внутреннего.

— К чему клонится речь твоя и на кого ты метишь своею притчей? — сказал царь грозно.

— Судья твой — Бог, а не я, государь! — сказал монах, низко поклонясь. «Сердце царево в руце Божией». Он один ведает тайные твои дела и помышления, он один награждает и наказует царей. Я к тому рассказал быль, чтоб показать тебе, что кажущееся великим на земле, иногда бывает малым пред Богом. Мир видит дела твои, чтит тебя и превозносит. Благо тебе, если всякое дело проистекает из чистого источника. Не о тебе думал я, государь, рассказывая быль, но обо всех сынах земли, от мала до велика, от царя до нищего.

— Довольно, Бог с тобой! — сказал Борис. — Ты молод, но язык твой льстив и ум коварен. — Он вынул из столового ящика горсть ефимков [73]и подал монаху. — Возьми это и ступай с Богом восвояси.

— Я доволен твоею милостью, государь, и не возьму денег, — отвечал монах.

— Возьми на украшение храма твоей обители, — сказал Борис и, завернув деньги в шелковый платок, отдал монаху. — Ступай за мною! — примолвил царь, отпер противуположные двери, вывел монаха в другую комнату и позвал служителя, которому велел проводить его на улицу.

Лишь только царь Борис Федорович возвратился в свою комнату, вошла туда царица с царевичем Феодором и дочерью Ксениею. Не могло утаиться от ближних беспокойство, смущение царя Бориса. Лицо его было бледно, глаза мутны, дыхание тяжело.