Виктор Квашин - Чтобы помнили

— Ладно, тащи, давай! Угорают они!

Справились быстро. Матвеич открыл летки. Пчёлы дружно вылетели с непривычным для ранней весны гулом.

— Вот теперь пошли угорать, — сказал подобревший Матвеич. — Делу время, а медовухе добрый вечерок.

Матвеич заранее всё приготовил: и медовуху, и закуску добрую. Любил он с молодыми за столом посидеть — и сам себя молодым чувствуешь. Не то, что со стариками, с ними и разговор только о болезнях, да о лекарствах.

— Ну, давайте за пчёлок, чтобы лето им добрым было, чтобы липа цвела хорошо, — провозгласил Матвеич первый тост.

Парни, порозовевшие от работы на свежем воздухе, закусывали с удовольствием.

— Дед, ну расскажи сказку, — попросил Вадим, предчувствуя удовольствие. Он гордился дедом перед друзьями, которые потом всем пересказывали дедовы байки.

— Сегодня грех врать, — сказал Матвеич. — Сегодня у меня день рожденья.

— Да ладно, дед, ты ж в декабре родился, — заулыбался Вадим.

— Аккурат сегодня, восемнадцатого марта одна тысяча девятьсот сорок третьего года, — невозмутимо ответил Матвеич.

— А ты же воевал… — парни недоверчиво улыбались, всё ещё предчувствуя розыгрыш.

— А вот давайте ещё по одной выпьем, и я вам расскажу.

Пошли мы в наступление. А весна, как сейчас. Днём тепло, под снегом слякоть, ночью мороз. Окоп не выроешь, весь день на брюхе. А мы по-зимнему, в валенках, промокнешь за день, а обсушиться негде. Ноги больше всего и страдали. И появилась у меня тогда мечта-идея: снять с немца сапоги. У них хорошие сапоги были. И вот, как подвинем немцев, я всё себе обувку приискивал. Стащу с убитого, а малы — у меня ж сорок четвёртый, а мне все недомерки попадались.

Вот раз приказ: взять высоту. Ну, изготовились, политрук нам лекцию прочитал. А мы и сами рвались, все на фашистов кровную обиду имели. Кто за своих мстил, другие насмотрелись в наступлении, что они натворили. И пошли на рассвете, после артподготовки.

Лихо мы тогда в их траншею ворвались, прямо на головы попрыгали. А там же, в бою себя не помнишь, только действуешь, как собака в драке. Бегу я по траншее, и вдруг прямо на меня фриц с карабином. Здоровенный такой, рожа красная, на щеках щетина рыжая. И так он неожиданно появился! И растерялся я. Я же сырой ещё был, неопытный, в рукопашной первый раз. Не знаю, почему я не стрелял, выключило меня. А он тоже не стреляет, замахивается карабином с примкнутым штыком… Тут над ухом: тра-та-та!

Фриц всё же достал меня, вот видишь шрам, щёку штыком полоснул, навалился на меня уже мёртвый. Тут старшина наш через нас обоих перепрыгивает и по матушке меня: «Вояка хренов, — кричит, — забирай документы у него и догоняй живо!» Это он фашистюгу уложил из-за моей спины.

Понял я, что повезло мне. Документы у фрица вытащил, и сапоги давай стаскивать. А ведь впору пришлись, в самый раз. Я в них до самого переформирования протопал. А фриц какой-то знатный попался, мне за его документы даже благодарность перед строем объявили. Правда, политрук замечание сделал, что в немецкой обуви — мародерство, говорит. А я ему говорю: какое же это мародерство? Он сволочь, нашу землю топчет, сапоги у него из наших колхозных коров, поди, сделаны. Я на них больше имею права ещё и потому, что убил его, и других убивать будет удобнее с сухими ногами.

А самое-то главное вот что было. Догнал я тогда своих, тут перестрелка началась. Я приладился, фрица на мушку взял, на курок жму — а он не стреляет! Я ведь перед атакой автомат с предохранителя позабыл снять.

Так что, ребятки, день рожденья у меня сегодня. Это вы сейчас один день рождения имеете, и празднуете его, как будто сами себя родили. А у моего поколения много таких праздников, и неизвестно ещё, кто больше потрудился, чтобы я на свете жил, мать родная или однополчанин, что случайно рядом оказался.

Михаилу Васильевичу Ярцеву дали путёвку в военный санаторий. А чего бы ни съездить? Лет десять уже никуда не выбирался. Жена умерла, потом инфаркт, теперь вот врачи разрешили, сами рекомендуют. Дочь отговаривала: что там в декабре мёрзнуть? Но он решил ехать. В его возрасте лета можно и не дождаться, а на Чёрном море и зимой не холодно.

Аэропорт ослепил чистотой и комфортом. В самолёт посадка по закрытому переходу — хоть в домашних тапочках иди, не замерзнешь. В «Боинге» Михаил Васильевич летел первый раз в жизни. Место досталось у иллюминатора. Кресла удобные, ноги вытянуть можно. Стюардессы улыбаются, не знают чем угодить. Молоденькая соседка (хотя для него теперь почти все «молоденькие») заметно нервничала, и Михаил Васильевич попытался её успокоить:

— Вот дожили, какие самолеты стали! Одно удовольствие, даже уши на взлёте не болят.

Соседка бросила на него презрительный взгляд.

— Полный отстой! Так некомфортно я ещё не летала. Никогда больше не полечу этой компанией!

«Избаловались! Трудностей не знают», — подумал Михаил Васильевич, но вспомнив о больном сердце, спорить не стал. Уставился в иллюминатор.

Внизу медленно проплывали заснеженные извилистые речки, посёлки, дороги, рощицы. «А ведь в начале войны здесь был фронт. От Балтики до Чёрного моря. Надо же, куда немец дошёл! И как выстояли?» Но и воспоминания пришлось отогнать — нельзя нервничать, и так нарушил запрет врачей лететь самолетом.

Санаторий был шикарный. Видимо, ещё сталинских времен. Расположен в тихом распадке между гор на окраине города. Здания украшены колоннами, лепниной и статуями, прославляющими мирный труд советских граждан. Палаты на двоих. Питание четыре раза в день самое разнообразное, с фруктами и соками.

Михаил Васильевич был доволен. Только фронтовиков было мало. Были военные пенсионеры, были «афганцы» и «чеченцы», но у них другая война. Соседом по палате оказался ветеран труда, насквозь больной. Он постоянно смотрел телевизор и говорил о маленькой пенсии, больших ценах и всё жаловался на жизнь.

Михаил Васильевич твёрдо решил ни с кем не спорить, не расстраиваться, поправлять здоровье. Он гулял по дорожкам санаторного парка, обсаженным кипарисами и другими южными деревьями, большинство которых были зелёными, или шёл в город, на берег моря к портовому молу.

Зимнее море было тёмным, штормило. Он подолгу наблюдал, как длинные волны одна за другой бились в бетонный мол, взлетали широкими фонтанами вверх и осыпались мелкими брызгами. Пахло водорослями и солью. «Вот так и мы волна за волной били в фашистскую стену, разбивались в пыль, но за нами шли другие и сломали, и затопили собой вражеское логово и Европу. Жаль, что не всю. Не тявкали бы теперь, не мешали бы жить». Такие рассуждения он прерывал, чтобы не нервничать, шёл обратно в санаторий или просто гулял по улицам города.