Юрий Устин - Лабиринты свободы

Костюшко по-своему понял этот вопрос и пояснил:

— Всё хорошо, Томас. Я даже удивляюсь, что за это время так много сделано в Соединённых Штатах. А главное и лучшее, что я увидел, так это что люди стали другими: они мыслят и говорят по-другому... Как-то не так, как в то время, когда я покинул американский континент. А может, это я изменился?

Джефферсон, довольный ответом, откинулся в кресле. Он принял эти откровения как похвалу себе и всем тем, кто участвовал всё это время в преобразованиях, которые сделали Соединённые Штаты настоящим государством, твёрдо стоящим на ногах и проводящим свою, независимую ни от кого политику.

— Да, это граждане независимой страны, — заявил он гордо.

Но тут Костюшко высказал ему своё мнение, которое смутило Джефферсона, но с которым он не мог не согласиться.

— Знаете, Томас, что меня волновало и волнует всё это время, почему я не нахожу себе покоя ни в одной стране? — после небольшой паузы заметил гость. — Потому что во всех странах существует социальное неравенство людей, деление их на разные слои общества, касты, по цвету кожи и толщине кошелька.

— Что сделаешь, мир несовершенен, — высказал Джефферсон своё мнение на замечание друга обыденным тоном, как само собой разумеющееся.

Но Костюшко продолжил излагать свой взгляд на окружающий мир, приводя факты, против которых Джефферсону нечего было сказать.

— Все изменения в этом мире зависят от людей, — сделал философский вывод Костюшко. — Вот вы, будучи автором Декларации независимости, имея жену с чёрным цветом кожи, до сих пор являетесь преуспевающим плантатором и не отпускаете на свободу своих чернокожих работников.

Джефферсон смутился. Он не готов был к такому разговору и решил выслушать генерала до конца.

— А что вы думаете о присутствии чернокожих рабов в свободной, стране? — напрямую спросил Костюшко, словно корреспондент какой-либо либеральной газеты. А на вопросы подобных господ необходимо отвечать, даже если они касаются лично тебя.

— Об этом мы не раз говорили с Вашингтоном, — начал уверенно Джефферсон, но потом понял, что с Костюшко его тон чиновника и вице-президента будет звучать неискренне, фальшиво, и он с горечью заметил: — Хорошо, Тадеуш, откровенность за откровенность: всякий раз, когда я вспоминаю о том, что Господь справедлив, я дрожу за свою страну. Но, видимо, не пришло ещё время для решения этих вопросов.

Костюшко оценил искренний ответ друга и добавил также искренне:

— Да, именно не пришло. А значит, не пришло и моё. Мне кажется, что когда придёт время для подобных преобразований, то в вашей стране прольётся ещё немало крови. А я не хочу быть участником подобных событий. С меня уже достаточно того, что свершилось в Польше.

Джефферсон задумался над пророческими ело вами Костюшко, но у него был свой взгляд на предполагаемое развитие событий.

— Древо свободы должно время от времени орошаться кровью патриотов и тиранов. Это его естественное удобрение, — заявил он.

— А я не хочу больше пролития крови и быть участником новых войн, — жёстко сказал Костюшко. — С меня достаточно того, что я пережил на родине.

Джефферсон недоумённо посмотрел на Костюшко. Ему не понравилась эта жёсткость в голосе друга. Перед ним сидел уже не тот генерал, который вернулся год назад на свою вторую родину и которого все восторженно встречали как героя Отечества. Теперь Джефферсон по-другому воспринимал Костюшко. Он видел человека, перенёсшего тяжёлые жизненные испытания и, возможно, душевные страдания, которые ему, Джефферсону, не были известны и о которых он мог только догадываться.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он, так как последние слова Костюшко его почему-то насторожили.

— Я, наверно, всё-таки уеду из Соединённых Штатов, — честно признался генерал. — Правда, ещё не решил окончательно. Есть у меня здесь кое-какие дела, — уклончиво пояснил он. — От их решения будут зависеть и мои дальнейшие действия и поступки.

— Поразительный вы человек! — воскликнул Джефферсон в восхищении. — Тринадцать лет назад вы имели всё, о чём другие могли только мечтать: солидную генеральскую пенсию, почёт и уважение армии и Конгресса, дружбу самого Вашингтона... И вдруг вы бросаете всё и отправляетесь куда-то в Европу и там всё приобретаете вновь: генеральский чин, славу у народа и уважение у монархов европейских государств.

— А также горечь поражения, плен... — добавил Костюшко.

— Теперь всё повторяется: вы по-прежнему состоятельны, вас как героя встречают в Соединённых Штатах, — не унимался вице-президент, — и вы опять собираетесь всё бросить?!

Костюшко задумался, и эта задумчивость понравилась Джефферсону: вдруг его слова упали на благодатную почву и убедили Костюшко остаться в Америке?

— Пока я ничего не решил. Поживу пока в Филадельфии, а там будет видно. — Костюшко встал, чтобы покинуть кабинет. Одёрнув мундир генерала американской армии, он добавил: — Тем более что средств у меня предостаточно: вместе с процентами за участие в войне от правительства Соединённых Штатов я получил около 19 000 долларов.

Джефферсон решил проводить Костюшко до самого выхода из здания Конгресса, и когда они пожимали на прощание друг другу руки, он подбросил Костюшко ещё одну «козырную карту»:

— Хочу вам напомнить, что даже сейчас с вашим авторитетом в Соединённых Штатах и героическим европейским прошлым у вас есть возможность сделать неплохую карьеру в правительстве Соединённых Штатов.

— Я буду иметь это в виду, — единственное, что мог ответить в этот момент Костюшко.

Среди торговых судов, стоящих у причала нью-йоркского порта, выделялся корабль под трёхцветным флагом Французской республики, вид которого был ещё непривычен для моряков. По трапу носильщики загружали в трюмы товар, матросы драили перед отплытием палубу, а за порядком на судне наблюдал вездесущий боцман. На этом корабле нашлась уютная каюта и для Костюшко. Капитан корабля с удовольствием согласился взять на борт такого известного генерала, тем более что тот не торговался и хорошо заплатил.

На следующий день после того, как Костюшко уже навсегда покинул американский берег, в кабинет Томаса Джефферсона зашёл нотариус, которые передал ему опечатанный сургучом толстый пакет. В пакете лежали 12 000 долларов и письмо от его друга Тадеуша Костюшко.

«Дорогой Томас! — писал чётким подчерком Тадеуш. — Простите, что не пришёл попрощаться с Вами. Я всё-таки решил вернуться в Европу, так как не вижу для себя смысла оставаться в Соединённых Штатах.

Я не сразу пришёл к такому выводу: целые год я прожил в Америке, надеясь на то, что смогу вжиться в новую жизнь, которой живёт народ это о страны. Но, видимо, я не такой, как все, не могу почивать на лаврах былой воинской славы и спокойно жить, имея генеральскую пенсию, кусок земли и уважение, с которым относятся здесь ко мне.