Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

— Нет, ничего.

— А вы, господин Шиндлер?

— Акции... — Секретарь Бетховена довольно умело подыграл Бройнингу. — Это что-то новое.

— Может, вы, господин Хольц, скажете, где они?

Тут Бетховен захрипел, как от удушья, и Хольц, не обращая никакого внимания на Иоганна, повернулся к Бройнингу:

— Давайте осторожно чуть поднимем его, господин советник.

— А заодно вам будет не до ответа на вопрос моего мужа, — желчно усмехнулась госпожа ван Бетховен и ловко схватила лежащие на приставном столике ключи. — Не дай себя обмануть, Иоганн. Они знают, где акции, но ничего, мы их сейчас сами найдём.

Она открыла шкаф, перерыла ящики, а затем принялась бросать на пол костюмы, предварительно обшаривая карманы.

— Акции должны быть здесь, если только благородные господа уже не успели их куда-нибудь сбыть. Ведь они наживались за счёт твоего брата, Иоганн. Ты только посмотри, какое вино они пьют. Мы, бедные землевладельцы, не можем позволить себе ничего подобного.

Глядя куда-то сквозь неё, Бройнинг холодно и равнодушно сказал:

— Мой друг неоднократно говорил, что собирается оставить всё своё имущество Карлу.

— Его имущество! — визгливо закричала госпожа ван Бетховен. — Что он называет своим имуществом? Эти жалкие акции стоимостью всего-навсего тысяча гульденов каждая. И больше ничего!

— По-моему, вы ведёте себя отвратительно.

— Что? Отвратительно? А вы нам тут не комедию разыгрываете у смертного ложа? Знаешь, Иоганн, почему они нас так своевременно известили о близкой кончине твоего брата? Чтобы мы оплатили похороны и могилу! Ничего не выйдет! Покойся с миром, Людвиг. Пойдём, Иоганн!

Она подобрала юбку, нетерпеливо дёрнула за руку мужа и, выходя из квартиры, столкнулась с двумя молодыми людьми, лица которых были едва различимы в полумраке лестничной клетки.

Через две минуты Шуберт уже стоял у постели Бетховена. Сперва он собрался встать на колени, но этот жест показался ему чрезмерно театральным. Тогда он робко коснулся его руки и тут же как ошпаренный отдёрнул ладонь.

— Не беспокойся, Франц. — Хюттенбреннер легонько тронул его за плечо. — Он уже ничего не чувствует.

— А по-моему, чувствует. — Шуберт резко обернулся, в стёклах его очков запрыгали солнечные зайчики. — И я не вправе ему мешать.

Он внезапно подбежал к разбросанной одежде, разгладил её и, стряхнув пыль, положил в шкаф, затем стремглав бросился к выходу.

— Вы его последние солдаты, — с грустью сказала госпожа Констанция, глядя мужу прямо в глаза. — А ведь раньше ему кланялись короли, князья и даже один император.

— Да, после «Битвы при Виттории» и кантаты «Славный миг»...

— И где они теперь, эти славные мгновения, когда художники считали за честь нарисовать его портрет, а иностранные академии одна за другой избирали его своим почётным членом.

Хюттенбреннер стёр со лба Бетховена крупные капли пота и поднял глаза.

— Может, дать ему немного вина, господин советник?

— Не стоит.

— Меня очень тревожит Шуберт. — Хюттенбреннер прошёлся по комнате, разминая затёкшие от долгого сидения ноги. — Он всё время делал какие-то странные намёки относительно Вэринского кладбища, а потом вдруг куда-то пропал. Даже плаща с собой не взял. А у него слабые лёгкие, и погода...

— Погода весенняя. — Бройнинг снова стоял у окна в своей любимой позе. — Утром жарко, вечером идёт снег...

Звон дверного колокольчика заставил их вздрогнуть и обменяться удивлёнными взглядами.

— Уж не ваш ли это друг, господин Хюттенбреннер?

— Франц Шуберт? Да он никогда не отважится...

В прихожей вызывающе загрохотали чьи-то незнакомые шаги, и в комнату вошёл молодой человек, представившийся по-немецки, но с ярко выраженным итальянским акцентом:

— Лудовико Храмолини.

— Драматический тенор итальянской оперы?

— Сейчас это не имеет никакого значения. Я хочу получить ответ только на один вопрос. Неужели маэстро Лудовико ван Бетховен, величайший немецкий композитор, будет похоронен в общей могиле?

— Где-где? — ошарашенно переспросил Шиндлер.

— В общей могиле. Синьор Шуберт побывал на кладбище. Могила уже готова, в морге лежат четыре трупа. Не хватает только маэстро Бетховена. Синьор Шуберт посетил камерного певца [136] Почётное звание певца в странах немецкого языка. синьора Фогля, а также меня и синьора Барбая [137] Фогль Иоганн Михаэль (1768—1840) — австрийский певец. В 1794—1822 гг. пел в Венской придворной опере, с 1817 г. сблизился с Ф. Шубертом и был лучшим исполнителем его произведений. Барбая Доминито (1778—1841) — итальянский антрепренёр, деятельность которого была связана в основном с оперными театрами Неаполя, Вены и Милана, он способствовал карьере многих исполнителей, «открыл» В. Беллини, Г. Доницетти. .

— А кто это? — удивился Шиндлер.

— Как, вы не знаете нашего синьора Барбая? Да это же самый знаменитый директор оперных театров и импресарио во всей Европе. Теперь он лично займётся похоронами маэстро Бетховена. И пусть венцы забыли о нём, мы, итальянцы, будем петь у его гроба и отнесём его на наших плечах, уж точно не в общую могилу.

Он удалился, и, когда смолк стук его каблуков, Бройнинг и Шиндлер, опомнившись, немедленно отправились на кладбище.

Оставшись один, Хюттенбреннер тяжело опёрся локтями на подоконник. Слова «кладбище для бедных, общая могила», словно гвоздями, сверлили его мозг. Он вспомнил, что Франц как-то сказал ему: «Ни одному из вас не дано понять Бетховена. Вы даже не способны воспринять трубные звуки в «Героической симфонии». И тем не менее, Ансельм, тем не менее...» — «О чём ты, Франц?» — «Божество — называй его, как хочешь, — вдохновило его на создание этого поразительно гармоничного, ослепительного, оглушающего диссонанса».

Тут Бетховен открыл глаза, сжал кулаки и приподнялся в постели. Лицо его выражало решимость, противостоять которой не мог никто. Потом он бессильно отбросил руку назад, разжав ладонь, и пошевелил застывшими, не способными выговорить даже слово губами.

— Господин ван Бетховен!

Ворвавшийся в распахнутые окна свежий ветер заколыхал не только занавески, но и белый халат врача.

Доктор Вагнер равнодушным тоном диктовал своему ассистенту, студенту медицинского факультета:

— Объём печени — вы поняли? — уменьшился почти наполовину. Таким образом, господин профессор, ваш диагноз полностью подтвердился.

— Коллега Мальфатти просит вас выпилить евстахиевы трубы. — Профессор Ваврух сделал вид, что его совершенно не трогают хвалебные высказывания. — Он раньше лечил его от потери слуха, но, правда, безрезультатно.

Позднее пришли молодой художник Данхаузер, ему Бройнинг поручил снять гипсовую маску с лица мёртвого друга, и поэт Франц Грильпарцер, который должен был написать надгробную речь. Актёр Аншюц должен был прочесть её во время шествия похоронной процессии.