Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

— Маэстро! Я прошу вас, дорогой маэстро!..

— Ты ведёшь себя неразумно, Карл, хотя я очень люблю тебя! — Голос Бетховена был подобен раскату грома. — Пойми, если мертвецы не придут ко мне, я буду вынужден сам отправиться к ним.

Карл Черни задрожал от страха. Эти страшные речи и сам маэстро, спокойно, с достоинством готовящийся пойти к мертвецам. Нет, пока он неторопливо надевает халат, нужно ринуться вниз по лестнице и...

Температура явно повысилась, и маэстро просто бредил. Хоть бы скорее пришли господин фон Бройнинг или господин Цмескаль.

— Карл!.. — Голос Бетховена прозвучал резко и требовательно. — Ты ведь хочешь стать настоящим музыкантом, не так ли? В высшей степени безумное желание, Карл. Выбери себе лучше другую профессию. — Бетховен прищурился. — Небось думаешь, что я это в бреду говорю? Угадал, мальчик. Тем не менее я полностью отдаю себе отчёт в своих словах и потому хочу преподать тебе маленький урок. Ты боишься меня? Запомни, с этого всё и начинается. Истинно великие музыканты всегда внушают страх, ненависть или презрение. Уж поверь мне, ты сам будешь в тягость. — Бетховен вздохнул и сел за рояль. — Для меня сейчас главное — найти нужную октаву. Подожди, кажется, я её нашёл.

— А что вы вообще ищете, маэстро? — осторожно спросил мальчик, желая отсрочить жуткое событие.

— Странный вопрос. Может быть, тень, блуждающую в царстве мёртвых. А может, и нет. Кто мне ответит? — Он рассмеялся. — Ты снова боишься, Карл, не отрицай, боишься. Истинный талант должен непременно поддерживать отношения с мертвецами и даже с самим сатаной, какое бы обличье он ни принимал.

Он заиграл, напевая скрипучим голосом «Прощальную песню»:

— «La victoire en chantant nous ouvre la barriere». Нет, преграды остаются! Даже вам, достопочтенный адмирал Горацио Нельсон [63] Нельсон Горацио (1758—1805) — английский флотоводец, вице-адмирал, одержал ряд блестящих побед над французским флотом, среди них при Абукире и Трафальгаре (где он был смертельно ранен). , не суждено приказать канонирам на «Виктории» пушечным огнём смести все преграды.

Он пренебрежительно махнул рукой, как бы показывая, что ему неприятны дальнейшие рассуждения на эту тему.

— Разумеется, мне известно, что вы погибли в морском бою. И мы — надеюсь, вы понимаете меня, адмирал? — когда-нибудь встретимся на мосту между жизнью и смертью. Впрочем, нет, «Chant du depart» никак не может стать для нас связующим звеном, ибо вы принадлежали к враждебному лагерю. Но разве для нас троих это имеет значение? Я имею в виду Бонапарта, вас, Горацио Нельсон, и себя, Людвига ван Бетховена. Зачем вам примыкать к какому-либо лагерю?

Карл Черни в ужасе зажал рот руками.

Внезапно Бетховен застонал, оскалил зубы и как разъярённый зверь набросился на рояль. Рамм!..

— Вот, вот каким должен быть заключительный аккорд. — Его грудь вздымалась, как кузнечные мехи. — Я нашёл решение! Повторяю!

Он сыграл ещё раз заключительный аккорд, внимательно прислушиваясь к звукам.

— Вот... вот... вот, наконец выстраивается мост... Рамм... та-та-та-тара... Рамм!! Татата-тарара... Карл, ну-ка быстро зажги свечи! Неси скорее нотную бумагу и карандаш! Почему у тебя так дрожат руки, дурачок? Боишься света? Держи подсвечник выше, ещё выше! Ещё два-три нотных знака, и всё.

Он ещё раз сыграл мелодию.

— Что это, маэстро? — еле слышно спросил Карл.

— Разве я тебе не сказал? Извини, мой мальчик. Это начало траурного марша из «Героической симфонии».

На следующий день, как обычно, с визитом пришёл доктор Шмид.

— Бетховен, вы что, совсем утратили разум?

— Очевидно, ещё нет, — с несвойственной ему мягкостью ответил Бетховен. — Иначе я не сидел бы здесь.

Он приложил к уху слуховой рожок, едва не упёршись огромным раструбом в лицо врачу, и нетерпеливо спросил:

— Вы хоть знаете, как по-латыни называется моя болезнь?

— Бросьте валять дурака!

— Ах, вот как вы называете мою любознательность! Тогда я в отместку выброшусь из окна.

— Чёрт бы вас побрал, Бетховен.

— Он этого даже с вашей помощью не сделает, господин профессор, — скорбно вздохнул Бетховен.

Сейчас они походили на двух собак, скалящих зубы и угрожающе рычащих друг на друга.

После ухода врача Бетховен вытащил черновые записи Третьей симфонии. Их уже Накопилось достаточно. Кое-что могло пригодиться, остальное пойдёт только на растопку.

Странно, что, несмотря на лихорадочное состояние, заметки были написаны чётким и ясным почерком, словно он находился в здравом уме и твёрдой памяти. Он вспомнил, что называл Горацио Нельсона покойником. Действительно, ходили слухи, что он погиб в битве при Абукире, но ведь с тех пор прошло уже несколько лет. В его воспалённом воображении всё перемешалось — битва при Абукире, слухи о смерти прославленного флотоводца и недавно опубликованное в газетах сообщение о том, что он вывесил свой адмиральский флаг на «Виктории».

Вдруг его охватило беспокойство, сменившее прежнее лихорадочное состояние. Он с трудом дождался появления Бройнинга.

— Где я нахожусь? Какой тут номер дома, Стефан?

— У тебя по-прежнему голова кругом идёт, Людвиг. — Бройнинг искоса взглянул на него. — Овердеблинг, четыре. У подъезда ещё висит табличка с именем наймодателя. Чтобы сразу снять все подозрения: перед твоими окнами сады, виноградники и плодородные поля... Да ты меня совсем не слушаешь, Людвиг?

— Ты не мог бы сбегать к Штейну, Стефан, и уговорить его доставить мне в Деблинг рояль. Я боюсь везти туда свой инструмент. Не хочется терять понапрасну время. Когда вы закончите разрабатывать план новой войны, я вернусь уже с готовой симфонией.

— Нет, мы сделаем по-другому. Я арендую у Штейна рояль и вновь поплетусь на службу, а ты немедленно ляжешь в постель.

Скрип ключа в замке прозвучал холодно и безжалостно. На лестнице загремели шаги Бройнинга.

«Он — настоящий друг, — подумал Бетховен, — но, увы, у него не женские руки. Хотя, может быть, они мне тоже не нужны, как не нужна дружба доброго, славного Цмескаля. Нет, моим другом, наверное, может быть только великое святое чувство полного одиночества, если, конечно, это можно назвать дружбой».

Вещи, которые он взял с собой, должны были сохранить ощущение связи с прежним окружением и заставить забыть о том, что вскоре ему предстояла встреча с чужбиной. Именно такой, в сущности, стала для него теперь Вена.

Так пусть же с гравюр за ним наблюдают Гендель и Бах — его строгие и взыскательные критики, — пусть на стене висит копия знаменитой картины Давида, изображающей клятву Горациев. Фригийский колпак он тоже взял с собой, равно как и своих «старейших учителей и друзей из Эллады» — Гомера, Платона и Плутарха. Он располагал также целой кипой нотной бумаги и целой кучей перьев, лично нарезанных для него Цмескалем, с его вечной улыбкой на круглом лице...