Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

— То есть высокие тона? — Доктор Шмид испуганно вытянул перед собой ладонь. — Хватит пугать себя и других, Бетховен! Это значит, что я уже ничем не смогу помочь вам. Ваша мать умерла от чахотки, значит, у вас дурная наследственность и, выражаясь понятным для дилетанта языком, вы можете заболеть чахоткой слуха или мозга. Тогда нить вашей жизни оборвётся самое большое через год.

— Извините меня. — Бетховен поднял с пола цилиндр и тщательно вытер его рукавом.

— За что? — удивился врач.

— За то, что я ломал перед вами комедию. Однако благодаря ей я узнал правду о своей судьбе. Спокойной ночи.

Начать трудиться?..

Многое начато, но ничего не кончено. Так что же сперва?

«Героическая симфония»! Было бы чистейшей воды безумием думать только о ней. Он метался по комнате, как разъярённый зверь, то и дело хватая различные предметы.

«Настоящий отец, — эти слова он слышал ещё в детстве, — обязан вовремя составить завещание на всё своё имущество».

Так что же он может передать по наследству? Может быть, роскошные смычковые инструменты, подаренные ему князем Лихновски? Он распахнул крышку ящика и сразу увидел покрытую ярким лаком скрипку, изготовленную Гварнери [56] Гварнери — итальянские мастера смычковых инструментов. Гварнери Джузеппе (1698—1744) — один из самых выдающихся мастеров наряду с А. Страдивари. ещё в 1718 году. Не меньшим шедевром была скрипка Николо Амати [57] Амати — итальянские мастера смычковых инструментов, работавшие в Кремоне. Амати Николо (1596—1684) — довёл тип скрипок до совершенства, усилив звучание и сохранив мягкость тембра. , относящаяся к 1669 году, с чуть выпуклым корпусом и отличавшаяся сладковатым звучанием.

Какое же у него ещё есть недвижимое имущество?

Договоры с издателями с финансовой точки зрения не представляли собой лакомого куска для наследника. Но кто же мог считаться таковым у него?

Его братья?

У него не было особых оснований испытывать к ним дружеские чувства, но всё же это были его братья.

Карл?.. В его жизни произошли большие перемены. В последнее время ему грех было жаловаться на жизнь, но вот Иоганн...

Он взял большой жёлтый лист канцелярской бумаги и начал писать:

«Бетховен

Моим братьям Карлу...»

Он намеренно оставил свободное место. Уж очень ему не хотелось вписывать сюда Иоганна. Стоило ему представить себе фигуру брата с отвислыми плечами и надменной улыбкой, вспомнить, что ещё несколько дней назад он прямо-таки довёл его до белого каления...

Перо вновь забегало по бумаге.

«О люди, считавшие меня злобным упрямцем или мизантропом, вы не знаете тайную причину моего необычного поведения. С детства я был настроен весьма благожелательно по отношению к людям и был способен даже к добрым жестам, но с шести лет я страдаю от неизлечимой болезни, состояние моё всё ухудшается из-за неправильных действий бездарных врачей. Надежды на исцеление у меня почти не осталось. Вы даже представить себе не можете, люди, что значит постоянное чувство одиночества. Я всё время пытаюсь встать выше своих страданий, и порой у меня это получается. Я не могу заставить себя сказать собеседнику: «Говорите громче, я плохо слышу», — но как же могло случиться так, что я...»

Нет, при всём при том он, несмотря на страшные мучения, цеплялся за жизнь. Не будет преувеличением сказать: дьявол порой залепливал ему уши воском так, что он становился совершенно глухим...

Он задумался, а потом принялся писать дальше:

«...был вынужден признаться в своём слабоумии, я, который обладал умом более совершенным, чем многие мои товарищи по профессии. Я просто поддался минутной слабости и потому прошу простить меня. Я не могу себе позволить отдохнуть среди людей за приятной, умной беседой, нет, я вынужден жить как в изгнании...»

Он писал и писал, стремясь выразить на бумаге одолевавшие его душевные и телесные муки. Сколько ему ещё осталось? Год? Нет, так долго он не выдержит. Так, может быть, самоубийство было бы наилучшим выходом?

Он напрягся, стиснул зубы и подписал:

«Хейлигенштадт

6 октября 1802

Людвиг ван Бетховен».

Затем он капнул на бумагу горячим воском и приложил к нему свою печать.

Итак, он снова поселился в Вене, на этот раз на Петерсплац, рядом с караульным помещением. Естественно, его пристанище располагалось на самом верхнем этаже.

Холодный ноябрьский дождь выплёскивался из сточных желобов, крупными каплями стекал по оконному стеклу. Площадь покрылась первым лёгким снежком.

Состояние его слуха равномерно, с дьявольской точностью, ухудшалось. Он стремился трудиться вдвое больше, чем обычно, чтобы полностью использовать оставшееся до рокового часа время.

Его «Героическая симфония»! Сколько он уже размышлял о ней, сколько ломал голову. Увы, но произведение искусства и размышления о нём суть разные вещи.

Тем не менее он не мог упрекнуть себя в безделье. На рояле и полу музыкальной комнаты громоздилось множество композиций. Кое-какие из них Карлу уже удалось пристроить.

Никаких записей относительно своих дел он не вёл. Зачем? После скрипичной сонаты в соль мажоре с оркестром он написал ещё скрипичную сонату в фа мажоре. А может, наоборот? У него была плохая память на даты. Гораздо лучше он запоминал тональности. Тут он наткнулся на фортепьянную сонату, копию которой хотел послать Жозефине. Пусть не опасается, что со слухом у него стало совсем плохо.

Правда, теперь он воспринимал только прежний уровень. Ля-бемоль мажор? Именно в этой тональности он напишет скерцо, превратив ритм в самую настоящую вакханалию, чтобы она явственно ощутила его бодрость и уверенность в себе.

Перо вывело на листе жирную ноту, и в тот же миг за окном послышался медный перезвон. Как обычно, в полдень ударили колокола в соборах Святого Петра и Святого Стефана.

Он встал и подошёл к окну. С высоты птичьего полёта люди на Петерсплац походили на крошечных букашек. Если бы они вдруг спросили его, почему он выбрал такую неудобную квартиру на четвёртом этаже в доме между двумя колокольнями, где ежедневно регулярно звонили на рассвете, в полдень и вечером?.. Что бы он им тогда ответил?

Этот звон утешал и вдохновлял его. Перед силой колоколов расступалась незримая стена, отделявшая его от мира.

Он глубоко вздохнул и вдруг даже задрожал от радости. Как же всё-таки здорово заручиться помощью таких могучих неодолимых союзников.

Квартира была в новом доме, принадлежавшем купцу Циттербарту. Тот, обладая огромным количеством денег, не проявлял к ним особого интереса, отдавая предпочтение театру, в котором ровным счётом ничего не понимал. Его причудой умело воспользовался наделённый коммерческой жилкой автор либретто «Волшебная флейта» господин Шиканедер. Он посоветовал купцу вложить несколько сот тысяч талеров в строительство нового венского театра.