Борис Павленок - Преданный и проданный

— Да-да, эта моя детская страсть, Като, ты такая умница, всё понимаешь, и я тебя люблю.

— И я люблю тебя, Питер, мой маленький Питер. — Екатерина обняла мужа. — Неужели ты не чувствуешь, что твоя жёнушка замёрзла. Согрей меня, согрей... Идём в постель. О, Питер, мы полгода как женаты, и я жду тебя каждую ночь, супруг мой. Хочу ребёнка...

— Да-да... сейчас, я... иди к себе...

— Нет, Питер, нет, пусть будет у тебя, здесь. — Она помогала мужу снять мундир, стащила с него ботфорты, сгребла с кровати покрывало, прыгнула в постель.

Пётр налил бокалы, протянул один Екатерине.

— Не надо, Питер. Ну да Бог с тобой, твоё здоровье...

Пётр лёг рядом, Екатерина, отбросив девичью стеснительность, принялась ласкать мужа.

Чоглоков прильнул к дверной щели, жестом подозвал жену. Та пристроилась рядом. Потом они удовлетворённо посмотрели друг на друга. Чоглоков не без самодовольства докладывал:

— Я ему сказал: бац! — и готово... А то всё тары-бары-растабары... И вот видишь — играют... э...

— Радость какая! — бегая по комнате, квохтала по-куриному Чоглокова. — Ты молодец, Николай Наумович! Дай Бог, чтоб наследника...

— А, может, и мы... э... маленькое репете устроим? — Чоглоков облапил жену.

— С ума сошёл, в моём-то положении да при нынешних обстоятельствах? И потом, мы же на службе.

— А мы, не отлучаясь с поста, вот тут, на диванчике...

— Что ты, что ты!

— Или в постельку княгинюшки, пока... э... пустует.

И в это время послышались звуки скрипки.

Супруги остолбенели и кинулись к двери, сунув носы в щель.

Пётр, босой, едва прикрывшись халатом, стоял у окна и, вглядываясь во тьму и собственное отражение, играл на скрипке. Лицо его было серьёзно и печально.

Екатерина сидела в постели и плакала, закрыв лицо ладонями. Внезапно, откинув одеяло, вскочила.

— Прекрати! Я ненавижу эту музыку, эту скрипку!

— Хорошо, Като, хорошо. — Пётр, виновато улыбаясь, обнял Екатерину за плечи. — Успокойся, я брошу играть, успокойся. А знаешь, Като, я надумал собак дрессировать для охоты. Когда стану царём, у меня будет лучшая во всей Европе псарня. Зал для дрессировки оборудую, где было потешное войско.

Екатерина, закрыв глаза и покачиваясь, шептала:

— Боже, да он совсем идиот...

— Заведу русских, английских, ирландских... Говорят, ещё есть италийские, просто чудо! — Глаза его горели вдохновением.

Игра в карты заканчивалась. Церемония при малом, великокняжеском, дворе повторяла церемонии двора большого. За столиками сидели избранные, за спинками кресел стояли приближённые к избранным. В отдалении кучковалась свита. Пожилые статс-дамы размещались в креслах чуть ближе, но только с высочайшего позволения. За столиком Петра сидели Екатерина, Лизка, сухопарый и немолодой английский посланник сэр Уильямс.

Пётр подводил итоги:

— С вас, господин посланник, пятьдесят три червонца, слышите — пятьдесят, сэр Уильямс! С вас, Като, м... м... великая княгиня... восемьдесят, нет, девяносто три. Расточительствуете, жёнушка. — Пётр укоризненно посмотрел на Екатерину. — С вас, мадам Лисавет, м... м... то есть вам двадцать семь, и с меня, то есть мне... мне сто девятнадцать. — Пётр радовался непосредственно и шумно, как ребёнок. — О, мне пятьдесят три плюс девяносто три минус двадцать семь — да-да, сто девятнадцать... Лисавет, мы одержали викторию, ура! Откройте свой ридикюль.

Лизка, нимало не смущаясь, оттянула верх лифа, Пётр сгрёб золото со стола и ссыпал туда, при этом он всё так же радостно смеялся, а все делали вид, что великий князь мило шутит.

Один лишь сэр Уильямс поднял глаза к потолку, вроде бы рассматривая люстру, мельком скосил глаз на Екатерину: она прикрыла веки, ироническая улыбка скользнула по губам. Сергей Салтыков, красавец камер-юнкер, не стал притворяться и смотрел поверх Екатерининого парика — он стоял за спинкой её кресла — с насмешкой и презрением.

— А я и не надеялась, что выиграю, ваше высочество. — Лизка обратилась с этими словами к Петру, но тут же перевела взгляд на Екатерину, глядя нагло и торжествующе.

Екатерина вызов приняла. Подняв глаза и вздёрнув подбородок так, как она умела это делать, становясь мгновенно холодной и недоступной, ответила, тщательно выговаривая слова:

— Карты — такая игра, моя дорогая Лизхен, что сегодня выиграла ты, а завтра я... Питер, уже поздно, проводите меня в покои. Доброй ночи, господа. — Все вскочили, а она, не оглядываясь, пошла, зная, что муж не посмеет остаться.

И верно, Пётр проворно догнал Екатерину, принял её руку, и они чинно проследовали через гостиную. Все склонились низко и почтительно, как того требовал этикет. В том числе и Лизка, покрасневшая до лилового цвета. К ней подошёл толстяк и весёлый шалопай из свиты великого князя Лев Нарышкин:

— Мадам, а вас проводить в покои... ваши или мои?

— Левушка, твои шутки оскорбительны.

— А что тут такого? Сегодня он, а завтра я... как сказала великая — заметь: великая — княгиня... Устами шута Бог глаголет... Так проводить?

Хоть и день, а сумеречно. Дарья Васильевна, пристроившись к окошку, наладилась вязать. Прошедшие годы мало изменили её: та же стать, приятность в лице, улыбчивость и доброта. Только над висками чёрные, как смоль, волосы прикрыла голубыми крылышками седина.

Ветер швырнул в окно горсть снега и со свистом умчался дальше. Она перекрестилась.

— Светопреставление, Господи, которые сутки метёт. Пиши, — приказала она девчушке, пристроившейся за столом. — Дорогой наш сын Григорий Александрович, с материнским поклоном к вам ваша матушка родная Дарья Васильевна. Посылаю тебе весточку, соколик мой...

— Баушка, не части так, я не успеваю.

— А ты не всё пиши, что я говорю, я ведь не только, чтобы на бумагу слова положить, а и перемолвиться да переведаться таким манером с сыночком своим единственным. Пиши: восьмой уж годок, считай, пошёл, как живёшь ты в людях, и позабыл, чай, о нас. Вот уже и Сашутка, племянница, у тебя выросла, разумница да шустрая такая, а красавица — хоть на иконку положи портрет. Я, старая, уж и буквы позабыла, а она, вишь, письмо составляет тебе...

— Баушк!

— Ага, ага, я помалу буду.

— Разумница, красавица Саша, — повторяет девчонка. — А дальше что?

— Про себя, ишь, запомнила, — улыбается бабушка, — пиши: а достатку в доме никакого, спасибо зятю Энгельгардту, Машиному супругу, когда-никогда то ситчику штуку пришлёт, то шаль подарит...

— А ещё, помнишь, сапоги справил, — подсказывает внучка.

— Ты пиши, что я говорю. Давеча бумага пришла из губернии, требуют тебя в полк на службу, я отговорилась, мол, в Москве в ниверситете учится, а они отвечают, что никакого распоряжения насчёт отставки тем, которые в учёбе, нету. Ты уж озаботься сам и сам решай. Помню, блажил, в архиереи пойдёшь или в генералы, а уж как теперь, и ведать не ведаю. Только ты в службу войсковую не иди, говорят люди, что война наступает.