Александр Красницкий - В тумане тысячелетия

Дряхлый старец не мог идти сам. Ноги давно уже не держали его ветхого тела, и он приказал нести его на носилках...

Было что-то торжественно-трогательное в этом шествии... Четверо рослых молодцов, на лицах которых ясно выражалась глубокая скорбь, высоко несли лёгкие носилки, где полулежал-полусидел ветхий старец с поникшей на грудь головой. Длинные седые волосы его развевались на ветру, руки беспомощно повисли, лицо приняло землистый оттенок, только глаза одни по-прежнему сияли почти юношеским блеском.

Окружавшая вечевой помост толпа с почтением расступилась, пропуская вперёд носилки. Сердца всех забились надеждой — все предвидели, что Гостомысл, много раз выручавший народ славянский своим мудрым словом, и теперь найдёт выход из того положения, в которое поставили приильменцев их раздоры.

Носилки с Гостомыслом внесли и поставили на площадку вечевого помоста у самого колокола.

Сразу затихло всё кругом.

— Знаю я, что собрались вы толковать о важных делах, — заговорил Гостомысл, — как степенный муж новгородский и посадник старший решил и я принять участие в вече... Поведайте мне, о чём говорите.

Гостомыслу передали слова кривичей, передали также и о желании других соседних племён примкнуть к ним и вместе идти войною на приильменцев и Новгород.

— Не страшны нам они. Что кривичи? Что меря и остальные? — говорили Гостомыслу. — Они грозят нам хазарскими ханами; не бывать этому. Мы истребим их до единого, не оставим даже на племя.

Гостомысл в ответ на эти слова покачал головой.

— Слушайте, мужи новгородские, скажу вам правдивое слово. Слушайте вы, старейшины ильменские, и живое слово. Слушайте вы, старейшины кривичей, и мери, и веси, и дреговичей, всех нас одинаково касается это дело. Побьёте вы, мужи новгородские и старейшины ильменские, всех их, — кивнул Гостомысл в сторону старейшин соседних племён, — что же из этого? Вспомните, какую кровь вы прольёте... Свою же ведь. И кривичи, и другие — те же славяне. А разве мало в Новгороде семей, где матери, жёны у соседей взяты, разве мало дев приильменских к соседям ушло? Вспомните вы и подумайте, что вы затеяли.

Гробовая тишина стояла кругом. Вечевики затаили дыхание, боясь пропустить хоть одно слово из речи своего старого посадника, а он воодушевлялся всё более и более.

— Напитается братскою кровью славянская земля, — продолжал Гостомысл, — так легче ли будет? Всё на Ильмене пойдёт по-старому, и всякий чужеземец, как варяги, придёт и захватит нас, в рабов обратит.

— Так что же делать? — раздались голоса. — Как поступить нам? Не стало меж нами правды!

— И не будет её во век, если сами вы не образумитесь. Знаю я, восстал на Ильмене род на род. Не виню я старейшин ни в чём, каждый из них себе и своему роду добра и правды ищет, да в том-то и дело, что у каждого из нас правда-то своя. Один думает так, другой — по-другому. И никогда на Ильмене кровь и раздоры не прекратятся, если только во всей земле славянской не будет одной только правды, правды равной для всех.

— Где же нам искать её, скажи, Гостомысл? Справедливо ты говоришь, что нужно одну только правду, да где она? — заговорили кругом.

— Где? Слушайте, скажу я вам сейчас. Между кем идут раздоры у нас? Между родами. А родича если родич обидит, у кого он правды и суда ищет? У старейшины. И знаю я, что находит он свою правду! Родич на родича смертным боем не идёт, а род на род, чуть что, с мечом поднимается. Отчего так? Оттого всё, что не у кого родам в их несогласиях между собой правды искать, не к кому за судом скорым и милостивым обратиться, вот что. Что с семьёю бывает без хозяина? Брат с братом враждовать начинает, если старшего не остаётся, так и у нас на Ильмене. Вот подумайте над моими словами, да догадайтесь, что мы должны делать.

— Старейшину над старейшинами надо поставить, чтобы суд творил и обидчиков наказывал! — закричало несколько голосов.

— Верно, верно, Гостомысл прав! — раздались со всех сторон восклицания не только приильменских старейшин, но и старейшин соседних племён.

Вече воодушевлено было мыслью о прекращении наконец тягостных междоусобиц и, как утопающий за соломинку, ухватилось за совет своего мудреца.

— Выберем сейчас же старейшину над старейшинами, пусть он судит нас! — крикнули с нижних ступеней веча.

— Постойте, — остановил их Гостомысл. — Дослушайте, мужи и старейшины. Выберем мы старейшину над старейшинами, и, думаете вы, прекратятся раздоры? Нет, никогда этого не будет, всё по-прежнему пойдёт.

На этот раз вече пришло в недоумение.

— Будет ли кто слушаться выбранного вами же мужа, будет ли кто исполнять его решения? В споре ведь всегда одна сторона недовольна, а кто её принудит выполнять, что старейшина верховный присудит? Никто. Вот и будет недовольных уже две стороны. Одна за то, что её принудили, а другая за то, что принуждённого не исполнили; опять раздоры, опять несогласие. Опять кровь польётся.

— Так как же нам быть, Гостомысл? Вразуми, научи нас. Мы верим твоей мудрости, скажи, как быть?

Гостомысл вдруг сделал такое усилие, на которое казалось неспособным его дряхлое тело, — при поднялся на носилках.

— Не старейшину надо нам, а князя, слышите, — князя, который бы правил нами, не спрашивая нас, чего мы хотим и что по-нашему правда, который бы силой заставлял виновников выполнять присуждённое, который бы со своей дружиной нас от врагов оборонял, в обиду не давал. Вот что нам надо.

Гостомысл затих. Несколько мгновений после него и вече хранило гробовое молчание.

— Что же, мужи, прав наш посадник, — заговорили некоторые, — нужен нам всем один князь полновластный.

— Вспомним варягов, и не князья они были, а хорошо при них жилось нам! — воскликнул старейшина кривичей. — Знали, где на злого человека управу найти.

— Верно, справедливо! Князя, выберем князя! — заволновалось вече. — Пусть он нами правит, только кого вот?

Все с надеждой обратились к Гостомыслу.

— Кого выбрать? — заговорил тот. — Да кого же? Родовые старейшины все здесь равные... Выберете одного, другой обидится, не захочет повиноваться ему, да и нельзя нам своего выбирать... Сейчас же он свой род на первое место поставит и другие роды угнетать начнёт. Стерпят ли они? Опять несогласие да раздоры пойдут. Так?

— Так, так! Кто же своему не друг!

— Вот, если нельзя своего выбрать, выберите чужого.

— Как чужого? Что ты говоришь, старик, ты из ума выжил! — заволновалось вече.

— Долго вы меня слушали, дослушайте до конца, — не обращая внимания на шум, продолжал Гостомысл.

Голос его с каждым словом всё крепчал и крепчал. Он уже не дряхлым стариком казался в эти мгновения. Порыв восстановил его силы. Гостомысл приподнялся на носилках, сел и громко, так что слышали все собравшиеся вокруг, начал: