Сергей Зайцев - Седьмая печать

Дверь на условный стук открыла сама хозяйка Фанни — девушка маленького роста с седой прядью в чёрных волнистых волосах. И Фанни, и гости её очень обрадовались Бертолетову; и Наде сразу стало понятно, как высоко они его ценили. Они говорили, что он, к сожалению, бывает здесь редко, что он мог бы принести много больше пользы общему делу, если бы, человек талантливый, умный, деятельный, дальновидный и с умением влиять на людей, прирождённый лидер, «перестал исповедовать принципы одиночки и влился в общество, которому гармоничен». Надю, как пришедшую с Бертолетовым, приняли радушно, но она не раз в продолжение встречи ловила на себе осторожные, оценивающие взгляды. Митя шепнул ей, что практически весь кружок (за исключением двоих-троих малодушных, уехавших очень далеко) был в сборе и постепенно представил присутствующих — Савелия Златодольского, бывшего студента питерского технологического института, Романа Скворчевского, его друга из Одессы, также Виктора Бегаева, бывшего офицера, Андрея Потапова, рабочего с какого-то завода, ещё нескольких, кого Надя за обилием знакомств и впечатлений для себя не выделила и потому не запомнила.

Когда Бертолетов и Надя пришли, кружковцы были заняты обсуждением и написанием некоего письма. В ходе разговора часто упоминался какой-то «А.-Б.». Надя тихонько спросила у Мити, кто такой этот «А.-Б.».

Митя так же тихо ей ответил:

— Разве ты не догадалась? Имеется в виду подполковник Ахтырцев-Беклемишев. Мы его давно укоротили. Так удобнее.

Фанни сидела за пишущей машиной и печатала. Златодольский, прохаживаясь рядом, диктовал с уже написанного, с черновика, по ходу дела поправляя текст. Другие кружковцы сидели тут же — кто за ломберным столиком, кто за столом с самоваром, попивая чай с сахаром вприкуску, — и тоже время от времени высказывая свои замечания.

Надя сразу поняла, что письмо адресуется «А.-Б.». Это было письмо с требованием выпустить Вадима Бегаева из заключения, и носило оно явно угрожающий характер:

«Мы, конечно, понимаем, что вы не можете выпустить его просто так, ибо вы не царь и не во власти вашей единолично судить и миловать, но выпустить его «за недостаточностью улик», либо «за отсутствием состава преступления», либо «за недоказательностью дела», либо с иной удобной вам формулировкой в вашей власти вполне. Мы от вас это требуем и от своего не отступимся. Вы лучше других знаете, что мы умеем добиваться своих целей. Поэтому не вынуждайте нас на действия экстраординарные; помните, что мы отлично знаем, где вы живете, мы отлично знаем членов вашей семьи; мы знаем, что вы души не чаете в младшем сыне, что лелеете честь вашей старшей дочери... Не заблуждайтесь, полагая, что исключительно ваше учреждение может осуществлять за кем-либо слежку и прибегать к методам сколь хитроумным, столь и бесчестным. Умеем выслеживать и мы, равно как и мы умеем измышлять хитрости. В другой раз лошади вас не спасут, ибо мы быстро учимся на ошибках. Пусть охрана ваша вырастет хоть до ста человек, но невозможно спрятаться от своего народа, невозможно от народа загородиться охраной. Время придёт... Наш человек может войти к вам однажды через парадное, обряженный офицером, а выйти чёрным ходом в фартуке истопника. Наш человек может изрядно напугать девицу Машу, прогуливающую перед обедом малыша, может подстеречь в безлюдном переулке курсистку, возвращающуюся домой после занятий...».

Надежду больно укололи в сердце слова о младшем сыне, малыше, и старшей дочери, курсистке. Намёки эти, вероятно, не возымели бы такого действия на неё, если бы она не знала лично Николеньку и Соню. В кружке этом человек новый, она придержала своё мнение при себе, но выразительно взглянула на Бертолетова, и он как будто понял её взгляд.

Пока Златодольский диктовал, Надя имела возможность рассмотреть его. Лицо его даже показалось ей красивым: неширокие брови, устремлённые высоко к вискам, прямой нос, аккуратные усики и ухоженные бакенбарды, вьющиеся волосы, расчёсанные на прямой пробор... и очень добрые глаза. Даже при строго сведённых бровях глаза Златодольского были добрые. Глядя в них, Надя не верила, что этот, именно этот, человек, мог осуществить то, чем угрожал. По всей вероятности, продиктованное им было не более чем угрозой, игрой это было — пусть и жёсткой, но всего лишь игрой; это было, наверное, крайним способом выручить товарища из беды.

Высказывая замечание, Роман Скворчевский, который, как заметила Надя, сильно грассировал, тщательно подбирал слова, в которых нет буквы «р»:

— Не слишком ли часто мы называем его на «вы»? Зачем навеличивать его?

А бывший офицер Виктор Бегаев усомнился в необходимости конкретных угроз:

— Вовсе не обязательно прибегать к частностям. Главное, чтобы дух письма был понятен. Думается, мы не должны унижать себя криминалом.

Златодольский ничего не стал менять:

— Мы навеличиваем его? Да. Но это, Рома, для контраста: чтобы потом «благародную» рожу его — да в горячую сковороду!.. А вы, Виктор Петрович, снимите, наконец, офицерские перчатки. Революций не сделать чистенькими руками.

Тут и Митя сказал:

— Я отродясь не носил офицерских перчаток, но с Бегаевым согласен. В любом случае честь дорогого стоит.

— Вы идеалисты и романтики, — проворчал себе под нос Златодольский. — Хорошо. Вычеркни, Фанни, пару строк после «фартука истопника»... Но хочу вам сказать, что вы не правы. Жандармы играют в игру без правил, которую только для виду пытаются втиснуть в рамки правил. У них это не получается, но они оттого совестью не мучаются. Вы же меня засовестили совсем. Если ты, жандарм, назвался волком, не прикидывайся овцой. Если к тебе, волку, относятся как к волку, значит, ты это заслужил. Когда они, волки, нас арестовывают и бросают в тюрьмы, в сырые зловонные камеры, их не тревожит, что каждый второй из нас не доживает до суда, до каторги, умирает от чахотки; их не беспокоит, что у нас есть матери, которые по нас, умерших, скорбят, что у нас есть дети, в коих мы души не чаем, у нас есть сёстры и невесты-курсистки, коих мы любим и коих лелеем честь; они не думают о том, что дети наши, оставшись без кормильцев, пухнут от голода, христарадничают на папертях, а наши сёстры и невесты вынуждены после смерти нашей промышлять натурой... «А.-Б.» не глупый человек, очень не глупый, офицер с блестящим образованием, дворянин, возведший понятие чести на свой алтарь и поклоняющийся чести, как поклоняются божеству, не гнушается, однако, прибегать к приёмам подлым — к обману, к подтасовке фактов и даже, поговаривают, к физическому воздействию — не к рукоприкладству, конечно, но к воздействию голодом, холодом и пр. Да что я говорю! Вам всё это известно. Разве только Надя, которая у нас впервые, не знает, какой «А.-Б.» беспощадный и коварный зверь.