Сергей Зайцев - Седьмая печать

Надежда не стала открывать того, что вхожа к Ахтырцевым в дом. И Бертолетов ей одобрительно кивнул. Он тоже посчитал, что не следует ей здесь рассказывать о дружбе с Соней. Во всяком случае — пока. Надя знала подполковника с одной, домашней, стороны и не могла судить о нём вполне. И ещё её смущало: то, каким она видела подполковника в кругу семьи, никак не увязывалось с тем, каким она представила его после слов Златодольского. Она не могла избавиться от ощущения, что речь здесь шла о каком-то другом человеке.

Всё же решили учесть замечания, какие были высказаны, и внести в текст письма соответствующие правки — ещё подумать над текстом.

А разговор про «А.-Б.», про изощрённые по хитрости и коварству — прямо-таки иезуитские — методы его ещё продолжился. Из общего разговора Надя поняла, что был среди жандармов некий мелкий чин, может, даже рядовой всего, через которого кружковцы выведывали некоторые сведения. Этого человека здесь высмеивали, говоря, что «вместо головы у него прыщик». Говорили, что Фанни дала ему всего четвертной, а он уж много порассказал. Да вот беда: не так уж много он знал — на своём только уровне. Мечтали: купить бы «прыщика» должностью повыше. Какой-нибудь немелкий чин. Свой человек в «охранке», имеющий доступ к делам и могущий на ход дел повлиять, народникам очень бы не помешал...

Про «А.-Б.» и про обыкновения его кружковцы знали не из третьих уст: так много рассказывали им товарищи, которых он уже допрашивал, а последние сведения выведала Фанни. Занимаясь расследованиями, подполковник прибегал к приёмам самого разного свойства, но особенно опасным считали его приём «провести на доверительности». Он прикидывался если не другом арестованного, то доброжелателем уж верно. И делал это очень убедительно: даже опытных людей, бестия, проводил. Общаясь с арестованным каждый день, постоянно придерживался приятельского тона, а то и представлялся едва не почитателем его, говорил приятные слова, и большей частью те слова, какие арестованный хотел услышать; всегда «А.-Б.» умел нащупать в обороне слабое место. Например, есть правило: разговаривая с противником, не надо одобрять и поощрять его. А подполковник как раз наоборот — позволял себе и одобрять, и поощрять, и хвалить противника. Так, лишая его ненависти, этой священной опоры, как бы выбивал землю у него из-под ног. В состоянии растерянности, неуверенности, в виду замаячившей где-то вдалеке надежды на понимание, надежды на честное сотрудничество и на скорое, благополучное освобождение подследственный становился мягче, разговорчивей, раскрывался, как раскрывается колючий клубок-ёж, не чуя больше опасности. Флейта приятно играла, петушок пел... Иной неопытный был несказанно рад, делал себе в зеркале умное лицо, строил планы: ведь он жандармского офицера, подполковника с орденом в петлице, к себе в кружок как своего приведёт; и в заслугу себе записывал — какой он опасный меч на орало перековал или же какой меч привлёк на свою сторону; великую удачу, побед над умнейшим противником себе в заслугу ста вил. Приятно играла флейта, пел, закатив глазки, петушок... Все секреты на радостях выдавал, ибо для приятной флейты, для флейты, которая есть уже твоя, какие могут быть секреты!.. А подполковник, дослушав песнь до конца, вычерпав колодец до дна, поднимал свой разящий меч...

Но это, подчёркивали, только один из приёмов. «А.-Б.» изобретателен, подходит к своему делу творчески. Один приём задействует, попробует другой, измыслит третий, однажды и подберёт ключик. Он гений своего рода! Именно с гением кружковцам приходится бороться. Никогда не знаешь, что — какой новой выдумки — от него ожидать. А вообще он так их всех, кружковцев, обложил, что они без ведома его, казалось порой, и шагу ступить не могли...

— Вот, к примеру, — кивнул Наде Савелий Златодольский, — я никак не могу исключить того, что подполковнику преотлично известно и про эту квартиру, где мы собираемся тайком, и про всех нас, соблюдающих приёмы конспирации, и, возможно, про наши планы, и даже про то, что мы тут письмо ему пишем угрожающего содержания. И только от каких-то его планов, от его желания зависит — накрыть нас тут сегодня или завтра или дать ещё на воле погулять. Как знать! Не ходим ли мы все сегодня по краю пропасти?.. И если кто-нибудь из нас сейчас осторожно выглянет в окно, не увидит ли он под окном его шпика? Как знать!..

Надя, сидевшая ближе всех к окну, после этих слов Златодольского поднялась и, чуть-чуть отодвинув занавеску, посмотрела вниз. Она действительно увидела какого-то мужчину средних лет — в котелке, с тёплыми наушниками, с меховым воротником и тросточкой. Этот представительный мужчина, как будто ожидая кого-то, прохаживался туда-сюда по противоположной стороне улицы.

Когда этот мужчина поднял голову и бросил на фасад здания скользящий, как бы невидящий взгляд, Надя отпрянула от окна.

Златодольский, побледнев, вскинул на неё глаза:

— Что? Есть?

— Кажется, есть, — так же побледнев, тихо ответила Надя.

— Вот видишь...

Все присутствующие в волнении повставали со своих мест и устремились к окнам. Затаив дыхание, стали выглядывать из-за занавесок. Но внизу уже никого не было.

...После того как Фанни перепечатала письмо набело, Златодольский и Андрей Потапов, вооружившись плоскогубцами, слегка подправили литеры в «Ремингтоне»; иначе говоря, они изменили «почерк» пишущей машины — на тот случай, если явятся с обыском жандармы и начнут сличать текст письма с последними образцами, напечатанными на машине.

олодой розовощёкий офицер с лицом чистым и красивым, как у девушки, с лицом благородным, к которому форма очень шла, вошёл в комнату для допросов и положил на стол перед подполковником папку с вытесненным золотым гербом. Подполковник в это время, склонившись под стол и побагровев, силился снять сапог.

— Помочь, Виталий Аркадьевич?

— Да уж, Миша, не сочти за труд.

После того, как зеркально-блестящие сапоги были сняты, подполковник с минуту разминал себе пальцами стопы с деформированными недугом суставами:

— Поверь, Миша, нет никаких сил. Наказание Господне! Не пойму только, за что... — Ахтырцев-Беклемишев кивнул на дверь. — Привели?.. Ты присаживайся.

— Так точно, ожидает, — адъютант присел на свободный табурет.

Подполковник наконец прикрыл ноги мягонькой портянкой и спрятал их под стол. Раскрыл папку, документов в которой стало существенно больше. Пробежал глазами парочку тех, что лежали сверху, бросил задумчивый взгляд в зарешеченное, наспех вымытое, с грязными разводами окно:

— Мы давно знаем их явку, мы знаем всех, кто там хоть однажды бывал, с лидеров их можем писать портреты. Мы всех можем хоть сегодня взять под арест. Но мы не знаем, Миша, их ближайших планов и их далеко простирающихся связей — по Петербургу, Москве и, что немаловажно, с заграницей. Нам необходим свой человек в их среде. Вот Виктор Бегаев, например, брат нашего олуха. Бывший офицер — штабс-капитан. Наверное, не сложилась карьера: обошёл по службе какой-нибудь хлыщ с хорошей родословной, с семейными связями, и Бегаев обиделся, подал в отставку... Надавлю на чувство чести, пообещаю восстановление в звании и скорое повышение, посулю привилегии. Авось клюнет. Здесь есть над чем поработать. Вижу перспективу. Иначе не брался бы за эту нить. Что думаешь ты?