Анатолий Домбровский - Тритогенея Демокрита

Воздушные вихри гуляли по окрестностям, поднимая почти к самой туче столбы пыли. Из поселка гончаров доносился детский крик и визг. Это дети шумели в ожидании дождя, обливая друг друга водой — заманивали дождь. По дороге одна за другой катили телеги со скошенной пшеницей и ячменем, погонщики во весь голос понукали быков. Шум доносился также со стороны соседней усадьбы — там пастухи загоняли в ограды овец, чтобы те не разбежались под ливнем и не утонули бы в залитых водой низинах. Могучий орех, росший шагах в десяти от колодца, шелестел жесткой и крупной листвой, упирался, сопротивляясь наскокам ветра. Галдели воробьи, зазывая свои крикливые выводки под крыши, в укромные мееста.

Потом вдруг стало тихо: упал и замер ветер, умолкли воробьи, перестали кричать погонщики быков, укатился за край земли и канул в глухую пустоту громовой раскат. Демокрит поднял лицо к небу и прислушался. Под самой тучей в черной вышине родилось сначала едва слышное шипение. И по мере того как оно усиливалось, все шире становилась улыбка на лице Демокрита. Наконец шипение перешло в отчетливый шум приближающегося к земле потока. Прошло мгновение, другое — и грянул ливень. Демокрит захохотал, высунул за порог руки, подставив их под сплошные, хлынувшие с крыши струи воды. Все вокруг загрохотало, запело, загудело. Дробный стук капель, плеск струй, шелест листьев. Сладкая водяная пыль. Удар грома, заглушивший на мгновение все звуки. Снова стук, плеск, шелест, бульканье. Порыв ветра. Вдох, чуть не разорвавший грудь. Легкое опьянение — так свеж воздух. Запах мокрых камней, травы и песка. Запах пыли и сухой травы в комнате. Сгустившиеся сумерки разрываются в свете молний. Комната еще дышит теплом, улица — холодом.

Демокрит завернулся в плащ и сел на застланное травой ложе. Распахнутая дверь задернута почти сплошной прозрачной занавеской дождя. Под ложем, в теплой темноте, спутав день с ночью, запиликал сверчок. Протекла крыша, и с потолка одна за другой стали срываться капли, падая на пол. Там, куда они падали, уже были выбиты ямки — след предыдущего ливня. Из угла послышался писк — это из норы, заливаемой водой, выскочила мышь. Она выбежала на середину комнаты, увидела Демокрита и юркнула в другой угол. Из очага запахло отсыревшими углями.

Демокрит развязал шнурок на застежке ларя, поднял крышку. Он не открывал свой ларь с того дня, как поднялся на корабль Фавбория, ибо то, что хранилось в ларе, не нуждалось в частом осмотре: здесь были сочинения мудрецов, записанные на папирусе, две чернильницы с плотно закрывающимися крышками, несколько пучков мемфисского и книдского 31 31 Палочки мемфисского и книдского камыша, зачиненные подобно гусиному перу, служили древним грекам пишущими ручками. камыша, чистые свитки 32 32 Папирусная бумага склеивалась и сворачивалась в свитки. Пергаментные же листки не склеивались, а складывались в виде книги. белого папируса, образцы медных, железных и серебряных руд, пакеты с семенами различных трав, сухие листья и цветы лекарственных растений, лаковый сосуд со снадобьем, подаренный ему Гиппократом на острове Косе. Это снадобье не раз спасало Демокрита в жарких землях от лихорадки. На этом же сосуде был выцарапан рукой Гиппократа рецепт и способ приготовления лекарства — тайна, в которую асклепиады посвящали только избранных. Увидев сосуд Гиппократа, Демокрит вспомнил о своем брате Геродоте, который пожаловался ему во время пира на свою болезнь. Демокрит обещал брату осмотреть его и избавить от недуга. Геродот приглашал его в свой дом. Но обида на Дамаста, на своих бывших учеников и друзей, Протагора и Диагора, вытеснила из его памяти разговор с Геродотом. Он осмотрит Геродота, но гостить в его доме не станет — решил Демокрит, кладя сосуд Гиппократа снова в ларь. Опыт научил его тому, что лучше не принимать без крайней нужды благодеяний других людей, чтобы не быть обязанным им и не угождать им, вопреки чувствам и совести, уподобляясь льстецам.

Здесь были сочинения, подаренные ему персидскими и египетскими мудрецами, здесь были также сочинения, написанные им самим в дальних и долгих скитаниях. О многих ночах, посвященных размышлениям и писанию, знает керамическая, промасленная и закопченная плошка, его давняя спутница, которую он обмотал, укладывая в ларь, куском сукна. «Твой огонек достоин книги», — эти слова он сам нацарапал на плошке.

Долго хранимая вещь становится любимой вещью. Она предохраняет нас от разорительного и ненужного приобретения все новых и новых, более дорогих или более модных вещей. Вот и эту плошку он не променяет уже ни на какую другую, будь та даже из чистого золота.

Любимая плошка, любимые чернильницы, любимый потэр 33 33 П о т э р — небольшой сосуд для питья. , но более всего любимы — свитки. Каждый обернут чистым сукном, в каждом — тысячи прекрасных строк, на которых запечатлены тысячи истин. Любимых истин! Да, да, любимых. И если бы было одно слово, заменяющее эти два, истина называлась бы этим словом. Когда звучит истина, сердце отзывается на этот звук любовью.

Дождь к ночи не прекратился, но стал спокойнее. За порогом капала с крыши вода, шуршали листья ореха. Демокрит собрал и сложил горкой обугленные головешки, обложил их сухой травой, взятой с ложа, высек и разжег огонь. С пучком горящей травы обошел другие комнаты. В святилище у алтаря Геракла увидел несколько сухих поленьев, перенес их к очагу. Затем подмел перед огнем пол, расстелил плащ и лег на него. Когда сгорело одно полено, положил на угли второе. Сухое полено сразу же занялось пламенем, затрещало, стреляя горящими чешуйками. Демокрит подумал, что неплохо было бы теперь поесть, но ничего съестного у него не было. Мысль о пище еще какое-то время не давала ему покоя. Будь у него деньги, он отправился бы сейчас в соседнюю усадьбу и раздобыл бы там овечьего сыра и вина. Впрочем, неужели он рискнул бы пойти туда в дождь и темень? Не рискнул бы. И, стало быть, не стоит думать ни о еде, ни о деньгах. Все ничтожно в сравнении с тем, что он видит перед собой, и недостойно размышлений. Пламя — вот чудо, от которого невозможно отвести глаз, зримое движение тончайших атомов, буйная жизнь, перед которой ничто не может устоять — ни камень, ни металл, ни вода, ни холод, ни тьма. Пламя — образ души. Душа состоит из таких же тонких атомов, живых и подвижных. Ими наполнено наше тело, но более всего — сердце. Сердце, как и огонь, не знает покоя. От него — тепло, от него — свет разума. Движение, тепло и разум — это жизнь. Покой, холод и тьма — это смерть.