Анатолий Домбровский - Тритогенея Демокрита

— О том, который должен тебе десять тысяч драхм. Раб Диагор, которого ты выкупил за десять тысяч драхм и отпустил на свободу.

— Кто же он теперь?

— Поэт. И тоже знаменит. На состязании поэтов в Афинах он был увенчан лавровым венком.

— Я рад, — сказал Демокрит.

— А кем стал ты? — спросил Дамаст.

— Я мог бы стать царем персидским, — ответил Демокрит, — но не стал им. Персидский царь предлагал мне свой престол, когда умерла его жена. Правда, для этого я должен был воскресить его жену…

— Ты не воскресил? — усмехнулся Дамаст, дав знак рабам, что пора идти.

— Я воскресил бы, если бы царь сумел написать на могиле жены имена трех людей, не знавших печали.

— Он не смог найти таких людей?

— Да. И я сказал ему: «О величайший чудак, что ты плачешь, не переставая, как будто только ты один на всем свете охвачен столь великим горем? Ведь нет ни одного человека из когда-либо живших, который бы не разделял твоего страдания».

Дамаст взял Демокрита за локоть, и они пошли рядом.

— Ты хорошо ответил, — сказал он Демокриту. — Ты хорошо ответил царю. Но ты не ответил на мой вопрос: кем стал ты?

— Я не стал, Дамаст. Я остался. Ты знаешь, кем я был.

— Умником? — засмеялся Дамаст.

— Да.

— Что в твоем ларе, который с таким трудом несет мой раб? Не золото ли?

— Все, что в моем ларе, можно обратить в горы золота. Но это не лучшая цена.

— Да?! — остановился в удивлении Дамаст.

— Потом я все покажу тебе. Веди меня домой, брат.

Они поднялись на агору — центральную площадь города. Шли по той стороне, где было больше тени, падавшей от портиков храмов и общественных зданий. Каменные плиты, не защищенные тенью, жгли ноги сквозь протертые педилы словно угли. Солнце слепило, отражаясь от белых стен и белых камней.

Статуи героев, число которых, кажется, не увеличилось с тех пор, как Демокрит покинул Абдеры, подобно факелам светились на фоне голубого неба.

— Я живу в отцовском доме, — сказал Дамаст. — Надеюсь, ты еще помнишь дорогу к нему?

— Да, — ответил Демокрит. — Как ты узнал, что корабль Фавбория придет сегодня?

— Вы приплыли на Лесбос за вином в тот день, когда оттуда ушел мой корабль. Вы собирались пробыть там три дня. Я рассчитал…

— Ты научился считать? — засмеялся Демокрит.

Дамаст взглянул на него неодобрительно, но ответил:

— Чему не научили нас в детстве учителя, тому учит нас суровая жизнь.

— Это справедливо, Дамаст. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты приказал своим людям найти меня. Ты спас меня от нищенского прозябания на чужбине. Я отплачу тебе добром…

— Не торопись благодарить. Я просто выполнял завет отца. Он говорил нам: не оставляйте друг друга в беде. Дух отца взирает на меня с похвалой. И этого достаточно.

Дальше их путь пролегал по улочкам, изрытым ливневыми потоками. Там духота была еще сильней. Улочки были узки, а глухие стены домов и камни оград раскалены, от них веяло жаром, как от печей. Рабы не могли поднять над братьями полотно — четырем идущим никак не удавалось разместиться в один ряд.

И все же для Демокрита это было приятное путешествие. И он снова вернулся было к размышлениям о том, как выразить необыкновенное чувство, посещающее человека, вернувшегося на родную землю. «Даже дикая, пыльная трава, пробивающаяся из-под каменных оград, кажется столь милой, что ее хочется приласкать», — подумал Демокрит.

— Старая Клита ждет тебя у ворот, — сказал брату Дамаст, прерывая его мысли.

— Клита жива? — радостно воскликнул Демокрит. — Моя нянька еще жива!

— Да, — сказал Дамаст. — Если жива твоя нянька, ты еще младенец, даже с седой бородой, — вспомнил он пословицу.

Клита нянчила и Дамаста, была и его нянькой. Дамасипп, отец Дамаста и Геродота, купил Клиту еще девчонкой у владельца абдерийских красилен Ксеноклета. Она стоила дорого — шесть мин. Две мины стоила она сама, одну мину — ее мастерство красильщицы и три мины — ее красота. Так говорила сама Клита. Она действительно была красавицей — это признавали все. И друзья Дамасиппа, зная об этом, требовали, чтобы Клита прислуживала им на пирах. Но Дамасипп щадил её, берег для своих детей. Она была ласковой и заботливой. «Интересно, что сталось с ее красотой?» — подумал Демокрит.

— Ты возьмешь Клиту себе, — сказал Дамаст. — Она еще сможет тебе прислуживать.

— У меня нет дома, Дамаст, — напомнил брату Демокрит, — куда бы я мог взять Клиту. И я не смогу купить дом. В моем ларе нет и обола.

— Совсем недавно ты сказал, что содержимое твоего ларя нельзя купить и за горы золота, — сказал Дамаст.

— Это правда. Нельзя купить, но и нельзя продать. Это как в той истории с солнцем, о которой нам рассказывала Клита. Помнишь ли?

— Помню, — ответил Дамаст. — Чтобы купить солнце, надо продать луну… Пока ты путешествовал, Клита приносила жертвы Аполлону Агиею, чтобы пути твои были счастливы. Она ждет тебя у ворот.

— Где я буду жить, Дамаст?

Дамаст не успел ответить: из-за угла ближнего дома вышла женщина. Увидев Дамаста и Демокрита, она вскинула руки в короткой молитве и поспешила навстречу братьям.

— Вот она! — сказал Дамаст.

— Клита?

— Клита.

Демокрит сам ускорил шаг. Когда они встретились, Клита лишь на один миг задержала взгляд на лице Демокрита, потом обняла его, уткнулась лицом в его грудь.

— Клита, — сказал Демокрит, обнимая няньку, — ты рада, что я вернулся?

— Да, да, да, — ответила Клита. — Я рада.

Она плакала. И у нее ослабели ноги. Она хотела опуститься на колени, но Демокрит удержал ее, сказал, как когда-то в детстве:

— Я хочу есть, Клита. Веди меня домой.

— Да, да, да, — как и много лет назад, засуетилась Клита. — Сейчас, сейчас. Дом совсем близко, — и перестала плакать. Отстранилась от Демокрита, улыбнулась и взяла его за руку. — Дом совсем близко, — повторила она. — Совсем, совсем.

Она тяжело дышала и сильно сутулилась. Волосы у нее были цвета вымоченного льна. Ноги стали костлявые и худые. На лице морщины — словно рябь на воде. И говорила Клита, отворачиваясь, чтобы Демокрит не видел ее беззубого рта.

— Да, да, — сказала Клита, заметив, как пристально Демокрит рассматривает ее. — Теперь я ничего не стою. Теперь меня и подарить нельзя — надо приплачивать: две мины — за дряхлость тела, мину — за слабость, три мины — за старческое уродство, — она засмеялась. — Но я дождалась тебя, теперь можно и умереть.

— Если хочешь, Клита, я ослеплю себя, чтобы не видеть твоей старости. Голос же у тебя чистый, и руки у тебя нежные, как тогда…

— Пусть боги будут добрыми к тебе, как ты ко мне, — сказала Клита. — Зевс царствующий послал мне вещий сон: я видела себя ребенком на твоих руках.