Анатолий Домбровский - Тритогенея Демокрита

— Обострив отношения с верховным жрецом и братьями, ты, по существу, попал в ловушку. Поняв это, ты должен был бы воспользоваться предложением Фавбория и немедленно покинуть Абдеры. Во всяком случае, так поступил бы любой разумный человек.

— Что дальше, Гиппократ?

— Дальше — хуже. Ты восстановил против себя учеников Протагора, зная о том, что они — дети влиятельных родителей. А вот как ты должен был бы поступить: сразу же после смерти Протагора ты обязан был сделать их своими учениками. В твоих руках оказалась бы могучая сила, способная сокрушить любых врагов.

Как человек разумный, ты должен был бы засеять принадлежащую тебе землю, чтобы не прибавлять к тем обвинениям, которые могут быть выдвинуты против тебя, еще одно.

Ты должен истратить золото: купить дом, рабов, предметы роскоши…

Ты же ведешь себя в высшей степени странно. Нельзя хохотать на могилах умерших, нельзя, если ты не сумасшедший, прощать человеку, который обманул тебя, воздал тебе злом за благо, погубил твою любимую рабыню…

— Она была свободна, Гиппократ.

— Она не была свободна: ты не оформил акт о предоставлении ей свободы… Но не в этом дело. Дело же в том, Демокрит, что все эти твои поступки обличают в тебе сумасшедшего.

— Да? — удивился Демокрит.

— Да, мой друг. Теперь смейся.

И Демокрит рассмеялся, повалился со скамьи на землю, хватал руками траву, вытирал слезы, вздыхал и вновь неудержимо хохотал. Вместе с ним рассмеялся и Гиппократ.

Прежде чем осушить первую чашу разведенного вина — чашу здоровья, Гиппократ произнес речь. И была эта речь, которую Демокрит выслушал с благодарным вниманием, посвящена ему, Демокриту.

— Мы старые друзья, — сказал Гиппократ, — наши дороги не раз пересекались, много дней и ночей мы провели вместе, под одной кровлей, под одной звездой. Велик гений Демокрита. И не будь он философом, он стал бы великим врачом. Впрочем, он также в известной мере врач, ибо, как сказано в одном из его сочинений, врачебное искусство исцеляет тело, философия — душу. И вот я хочу спросить: может ли человек, обладающий философской мудростью, быть безумцем? Ответ есть только один: нет, не может!

— Этот человек, — Гиппократ указал рукой на Демокрита, — которого хотят объявить сумасшедшим, духовно самый здоровый из абдеритян. Его здоровье они хотят назвать безумством, потому что истина противна их образу жизни. Великодушие, доброта, умеренность, благожелательство, верность, искренность — дети истины.

Да, он растратил огромное наследство, которое принадлежало ему одному, но лишь с тем, чтобы приобрести несравненно большее богатство — истину для всех. Он никогда не скрывал своих убеждений, даже тогда, когда это грозило ему бедой, местью невежд и глупцов, потому что чист душой и искренен в своих помыслах. Он умеет прощать, потому что истина призывает нас к великодушию. Его философия, — продолжал Гиппократ, — избавит людей от страха перед грозными силами природы, от зависти, соперничества, жадности, неумеренности — одним словом, от невежества, которое есть самое большое зло. Он смеется над невежеством, он хохочет над ним, зная, что оно уже обречено. Вместе с невежеством обречены все мысли и чувства, мелкие мысли и чувства, порожденные им.

Он не бежит от опасностей, которые ему угрожают, потому что мужество есть лишь другая сторона истины. Лишь тот, кто обладает истиной, по-настоящему смел: истина открывается смелым, дружит со смелыми, нуждается в защите. Он готовится защищать истину.

Истина всесильна. К счастью, она достается мудрым. И единственно, что они позволяют себе, обладая столь безмерным могуществом, это показать завистливым и коварным людям, что они глупцы, что их хитрость, их мнимый ум, их мнимая власть не стоят и ржавой монеты.

И вот я пью это вино, друзья мои, за Демокрита, за его светлый и могучий ум.

Они долго не ложились спать, сидели во дворе на теплых камнях, любовались звездным небом, вели беседу, которая обоим доставляла радость, слушали ночную тишину, счастливые присутствием друг друга.

— Будь спокоен, — говорил Демокриту Гиппократ, — жрец не посмеет выступить против тебя и огласить на суде донос учеников Протагора. Им не удастся объявить тебя ни безумцем, ни безбожником. В свое время я спас от верной смерти верховного жреца, да и теперь избавил его от жестоких болей в суставах. Впрочем, не в этом главная моя сила. Главная сила в том, что никто ни в Ионии, ни во Фракии, ни в Македонии, ни в Аттике не посмеет назвать безумцем человека, которого Гиппократ считает здоровым.

Демокрит со вздохом подумал о том, что не всегда он будет сидеть вот так рядом с Гиппократом. Впрочем, если бы не всегда, но хотя бы иногда, то не стоило бы и вздыхать. Жестокость же судьбы в том, что, возможно, уже завтра она разлучит их навсегда. Одних разделяют века, других разделяют моря, третьих — неведомое: люди, которые пришли в этот мир, чтобы жить рядом, не знают о существовании друг друга.

— Что мы есть, Демокрит, для всех будущих веков? — заговорил после долгого молчания Гиппократ. — Ведь все живут для будущего. Хочется думать, друг мой, что люди на земле будут жить еще бесконечно долго и что ничего из того, что добыто нами, не окажется напрасным.

— Иначе не стоило бы и трудиться, — ответил Демокрит. — То, что остается потомкам, добывается не просто трудом, но чрезмерным трудом. Чрезмерный труд указывает на то, что человек заботится не только о себе, но и о своих потомках. Чрезмерный труд — есть любовь к будущему. И чем больше будет этой любви, Гиппократ, тем прекраснее будет завтрашний день.

— Разве мы должны заботиться о том, что будет после нас?

— Должны, Гиппократ. Ведь и мы появились не на пустом месте, наши матери родили нас не в холодных пещерах. Я думаю так: если ты родился в пещере, сделай так, чтобы твои дети родились в доме; если ты родился в доме, сделай так, чтобы твои дети родились во дворце; если ты родился во дворце, сделай так, чтобы твои дети родились на Олимпе.

— На Олимпе мало места, — засмеялся Гиппократ.

— Не есть ли наша земля Олимп Вселенной?

— Возможно.

Они снова замолчали, глядя в небо, усеянное звездами.

Чем выше летит птица, тем медленнее кажется ее полет для смотрящего с земли, тем меньше кажется она сама, даже если эта птица — орел. Тем, кто никогда не задумывался над этим, бесконечно удаленные от земли звезды кажутся неподвижными и величиною не более камешка. Но тем, кому открыта истина, ведомо, что звезды мчатся с огромными скоростями и что величиной своей они превосходят даже Солнце. Звездная ночь летела над ними. Свет и тьма, звук и тишина, тепло и холод, заполненность и пустота, влажное и сухое, мягкое и твердое, легкое и тяжелое, белое и черное, сладкое и горькое, живое и мертвое — все это так искусно переплелось в мире, что породило этих двух людей — Демокрита и Гиппократа. Кто сплел это кружево, этот узор? Кто расплетет его, чтобы из тех же нитей создать другие кружева, другие узоры? Будут ли они похожи на эти? Не укажет ли изгиб нити великой вязальщице, как повести новый узор? И не сплетет ли она такой же через тысячу лет? Через десять тысяч лет? И не окажутся ли снова рядом Демокрит и Гиппократ?