Саймон Скэрроу - День цезарей

– Вот. Садись, господин, кушай. Может, где-нибудь есть вино? Скажи, я принесу.

Макрон, как мог, скрывал свое блаженство.

– Есть, на кухне. Принеси кувшин и две кружки.

Она с нарочитым испугом всплеснула руками:

– Две? Ой, мне никак нельзя…

– Это отчего же? Я настаиваю. Да и мне с такой едой одному не управиться, нужна помощь.

– Но ведь мне надо домой, приглядывать за сыном господина…

– Да, но не раньше, чем ты поешь. Давай-давай. Выполняй приказ.

Секунду-другую помешкав, Петронелла решительно кивнула и поспешила согласно приказу. Минуты не прошло, как она воротилась и поставила кувшин с кружками и снова замешкалась: до нее дошло, что ей некуда сесть.

Тут встал Макрон:

– Садись на мой стул.

– Да как же так? Разве я могу допустить, чтобы господин стоял, а я при этом сидела? Не подобает как-то…

– Равно как центуриону не подобает привечать женщин в казармах. Так что мы квиты. А ты садись, не стесняйся. Уж я-то о себе позабочусь: не хватало еще есть стоя…

Он решительно прошел в таблинум и завладел табуретом писаря, оставив того сидеть на полу.

– Ну вот. Теперь не будем терять времени. Давай, налетай.

Понимая, что Петронелле действительно пора домой, оба налегли на еду, сосредоточась больше на спешке, нежели на вкусе, – отчаянно работали челюсти, на стол и на пол сыпались крошки. Приостанавливались лишь затем, чтобы отхлебнуть вина. При этом оба то и дело игриво переглядывались, веселые и довольные. И вот наконец от пира на столе остались одни объедки, а Макрон, блаженно откинувшись, хлопнул себя по животу и нечаянно рыгнул.

– Да чтоб меня… Прошу простить: вылетело.

Петронелла прыснула от смеха, и тут, поперхнувшись последним глотком вина, закашлялась и принялась, как веером, отчаянно обмахиваться рукой.

Макрон обеспокоенно хлопнул ее растопыренной ручищей по спине.

– Осторожней!

Наконец прокашлявшись, разордевшаяся женщина смахнула выступившие на глазах слезы и лучезарно улыбнулась.

– Ой, я уж сколько лет так не смеялась…

– Правда? А мне кажется, ты не из таких.

Улыбка сошла у Петронеллы с лица.

– У рабынь принято сдерживать свои чувства. – Глаза ее тревожно расширились. – Это я, понятно, не о том. Со мной и госпожа Юлия была ласкова, да и сенатор тоже.

– Да будет тебе. Говори, что думаешь, от души. Я никому не скажу. Жизнь раба, понятное дело, несладка. Уж я-то этого, боги ведают, повидал…

Макрону вспомнился тот рудник в Испании. Угрюмые согбенные тени мужчин, женщин и детей. Они, как скот, урабатывались до смерти, заживо погибали под завалами шахтных катакомб. Малейшее нарушение каралось мучительным, как пытка, наказанием, чтобы другим рабам неповадно было. Не без труда стряхнув это воспоминание, Макрон улыбнулся Петронелле:

– Ну, а теперь идем с тобой домой.

– Господин, да я сама доберусь!

– Не сомневаюсь. Но перечить центуриону не положено никому. Так что в путь.

Макрон накинул свой армейский плащ, привычным движением застегнул застежку-фибулу.

– Давай-давай, красавица. Ты первая, а уж я за тобой.

«Клянусь Юпитером Всемогущим, что сей священною клятвой присягаю главе Римской империи Нерону Клавдию Цезарю Августу Германику, главному военачальнику римской армии, что обязуюсь беспрекословно ему повиноваться и, как подобает храброму солдату, во всякое время буду готов отдать жизнь свою за эту клятву…»

Голоса шести вернувшихся из Испании когорт эхом отозвались от окружающих казарм и развеялись в воздухе. Катон, стоящий рядом с Макроном и сигнифером Второй когорты, опустил вытянутую вперед и вверх руку, и этому примеру последовали все когорты до единой. Клятва была новая, составленная Палласом для преторианской гвардии и для всех легионов Рима. Ее слова были Катону поперек души: в них подозрительно не упоминался ни сенат, ни народ Рима. Солдаты присягали в верности исключительно Нерону. Прежде никакой император не заходил настолько в изъявлении всем известного, но не вполне охотно признаваемого факта: в Рим возвратилась тирания. Дух присутствия Тарквиния Гордого [18] Тарквиний Гордый (правил в 534–509 гг. до н. э.) – последний, седьмой царь Древнего Рима; известен своей тиранией. Был свергнут и изгнан из Рима. , последнего царя города, свергнутого несколько столетий назад, считай что воскрес.

На возвышении перед гвардейцами опустил свою увядшую руку Бурр – и отступил, уступая дорогу новому императору. Облачение Нерона было под стать событию: сапожки лилового сафьяна, в тон им шелковая туника и плащ с золоченым греческим орнаментом. На серебряном нагруднике – ощеренные друг на друга золотые львиные морды, а из посеребренных ножен меча выглядывает рукоять слоновой кости. На лбу венок из дубовых листьев, а в руке унизанный каменьями скипетр с золотым набалдашником в форме орла.

– Во фигурушка, а? – пробурчал Макрон. – Будто прямо отсюда на божницу засобирался.

– Чшш, – тихо шикнул Катон.

Медленно обводя взглядом воинские ряды, Нерон выпятил грудь и приподнял подбородок. Вторая когорта в сравнении с остальными смотрелась гораздо более поредевшей. Что неудивительно: именно на нее во время боев в Испании пришелся главный удар неприятеля. Император выступил на полшага к самому краю помоста, отчего Паллас машинально протянул к императору руку, словно собираясь отпихнуть его от края, но в последний момент опомнился и убрал руки за спину, чтобы впредь не повторять подобных оплошностей. Нерон поднял скипетр и, держа на весу фигурку золотого орла, обратился к своим гвардейцам в традиционной манере, свойственной учителям риторики:

– Товарищи мои по оружию! – голосом весьма мелодичным, но искаженным усилием докричаться до всего плаца, воскликнул он застывшим в стойке солдатам. – Пускай вы принесли присягу на верность мне, но вам следует знать, что и я поклялся всемогущему Юпитеру Статору в том, что буду верным слугою Риму и братом всем, кто держит наготове свое доблестное оружие на службе Рима и кого я имею честь именовать моими товарищами. – Он поднял руки, словно обнимая скопившихся перед ним людей. Над когортами взвились разрозненные возгласы приветствия, хотя по большей части плац молчал.

– Рим вступает в канун нового золотого века, – продолжил Нерон. – В прошлое канули дни тирании Тиберия, хаоса Калигулы и мздоимства, расцветшего буйным цветом при моем дорогом отце Клавдии. Отныне Рим станет сияющим светочем всего, что можно назвать цивилизованным и лучшим на свете. И пусть и друзья наши и враги взирают на него с благоговейным трепетом.

– А денежки-то наши где? – язвительно буркнул сигнифер, за что Макрон ожег его взглядом.

Сигнифер открыл было рот на подобное лицемерие начальства, но, увидев во взгляде Макрона светлую сталь, прикрыл рот.