Явдат Ильясов - Исторические романы и повести [Книги 1-9]

Он купил себе самую дорогую и красивую одежду, какая нашлась в Нишапуре. "Экий теперь я фазан". В душе жаворонок у него поселился! Он уже обращал внимание на нехватки в хозяйстве, которых раньше не замечал: кувшины поразбились, чашки почти все раскололись, стало, считай, не из чего есть и пить.

Надо бы обновить утварь.

Проводив Халиля на восходе солнца и повозившись в цветнике, Омар, спустя два часа, отправился к Сабиту, лучшему из гончаров Нишапура.

По дороге, в одном из тихих переулков, прилегающих к Большому базару, его окликнул плачущий женский голос:

— Омар!

Обернулся — к нему бежит кто-то маленький в большой чадре. Раскрыла чадру: Сорейя!

— Здравствуй, Омар. — Она переминалась с ноги на ногу, и радуясь встрече, и смущаясь. — Как живешь?

— Хорошо живу, — проворчал Омар неприветливо.

— Вижу, — улыбнулась она игриво-беспомощной, жалкой улыбкой. — Как одет! Помолодел, похорошел. И в глазах — весна. Я хочу! — Она всхлипнула. — Хочу к тебе…

— Что, — нахмурился Омар, — опять что-нибудь задумали со старухой Айше?

— Нет! Не будь так жесток. Я соскучилась.

— А! Что ж, можем… Сколько за вечер берешь? Денег теперь у меня — лень считать.

Он будто плетью перетянул ее наискось по спине — так она вся передернулась, перегнулась.

— Я… так, без денег, — прошептала Сорейя, опустив свои дивные зеленые глаза, мокрые от слез.

— Ну? Чудеса. Ладно, зайду как-нибудь.

Он повернулся, мрачный, пошел.

— Погоди! — крикнула она тем же плачущим голосом.

Оглянулся: стоит посреди переулка с открытым лицом и умоляющими глазами. — Пожалеешь ты когда-нибудь обо мне…

— Уже жалею, дура! — рявкнул Омар. И кинул ей кошель со ста динарами. Кошель, тяжко звякнув, упал ей под ноги. — Поезжай-ка ты лучше домой, в родное селение. Кто что знает? Выйдешь замуж за честного земледельца, схоронившего жену. Станешь матерью.

— Хорошо. — Сорейя, разрыдавшись, подняла кошель. — Уеду. Найду на базаре односельчан. И сегодня же уеду. Прощай…

Весеннего звона в ушах Омара поубавилось. И желание покупать чашки-плошки пропало. И пришел он к Сабиту угрюмый.

— А, поэт! — кивнул ему гончар, не отрываясь от работы. — Прости, — он указал бородою на круг, где ком глины уже принимал какую-то форму. — Самый разгар. Не могу оставить. Знаешь.

— Знаю, — вздохнул Омар.

Еще бы не знать.

— Эй, Мефтах! — крикнул мастер сыну, который поодаль сидел под навесом у другого станка. — Вымой руки, дай гостю вина.

Сабиту — столько же, сколько Омару, а какой у него уже взрослый сын. У Омара тоже мог быть сын. Но разве у него нет его? Теперь есть. И еще какой — всем на диво.

Прихлебывая горьковатое светлое вино, Омар осматривал ряды готовых кувшинов, горшков, чаш и широких блюд, выставленных сушиться на горячем солнце, посреди широкого двора. В стороне, рядом с ямой для глины, курился дымок над обжигальной печью.

Омар возвратился глазами к Сабиту, к его ноге, упруго и равномерно нажимающей на рычаг рабочего приспособления, к его рукам, бережно и нежно оглаживающим блестящую глину и похожим на руки женщины, что купает ребенка.

— Осушил? — Сабит показал глазами на пустую чашу в руках Омара. — Щелкни по ней ногтем и поднеси к уху.

Щелкнул Омар, поднес. Из маленькой чаши, из ее тонких стенок, как из раковины — шум и плеск океана, долетел до него чей-то далекий-далекий, чистый певучий зов: то ли звон Занге-Сахро, то ли печальный голос Экдес, то ли недавний плачущий крик Сорейи. То ли стон другой, давно умершей женщины, чьи кости, рассыпавшись в прах, смешались с песком и глиной и попали в эту чашу.

Он грустно улыбнулся Сабиту, и тот ответил ему такой же невеселой, понимающей улыбкой.

Это чудо труда! Разве это — не поэзия? И чем гончар Сабит не поэт? И глина — не просто прах, который замесили на мутной воде. В ней тайна. В ней мудрость тысячелетий.

— Теперь пусть сохнет, — закончил работу Сабит. Он вымыл руки в ручье, подсел, вытирая их грязным передником, к Омару.

— Хочу посмотреть, отобрать у тебя кое-что, — сообщил Омар неохотно.

— Смотри, выбирай. — Сабит показал рукой. — Вон, под тем навесом, по ту сторону двора, готовый товар. Омар отложил десять-пятнадцать вещей.

— Пришлешь их к вечеру ко мне.

— Хорошо, — кивнул Сабит. И вдруг: — Ну, как… твой ученик?

— Ты-то откуда знаешь о нем? — удивился Омар.

— Мы тут, в своих грязных ямах, все знаем. — Гончар долго молчал, то ли что-то желая скрыть, то ли — открыть, но не смея или не умея.

— Ну? — поощрил горшечника Омар, обеспокоенный его странным поведением.

— Ладно, — вздохнул гончар. — Так уж быть. Скажу. Ты человек хороший. — Он вытер вновь, теперь уже сухие руки, мокрым передником. — Сегодня пятница? Зайди в соборную мечеть. Но только так, чтобы тебя не узнали. Переоденься. Закрой чем-нибудь лицо.

— А что случилось? — встревожился Омар.

— Там узнаешь.

— Скажи!

— Сам узнаешь.

Омар забежал домой — взять денег, сходил на базар, в арабскую лавку, купил бедуинскую одежду, вновь вернулся домой. Надел бурнус, большой платок на голову, спустив его на глаза и закрепив шерстяным жгутом. Глянул в зеркало — теперь его никто не узнает. Туфли с загнутыми носами сменил на сандалии. Взял длинный посох.

***

Во дворе соборной мечети, выложенном каменными плитами, толпились перед молебном богословы. Посмотрели бы вы на них! Каждый уверен, что занимает на земле видное место и служит великому делу. И мало кто умеет хотя бы писать без ошибок. Омар уже издалека услышал звонкий голос своего любимца. Подобрался поближе, сел у стены на каменную скамью.

— Математик он, спору нет, великий, — распинался Халиль. — Таких больше не встретишь в нашей стране. Но разве математикой держится мир? Она может быть и светлым орудием веры, и черным орудием неверия. Все зависит от взглядов того, кто владеет этим орудием. А взгляды у нечестивца…

И пошло, и пошло! Разбит Демокрит, уничтожен Аристотель. Омар Хайям — явный безбожник. Он человек вредный. Таких надо сажать на цепь, как буйных сумасшедших,

Омар, как сидел на скамье, так и скорчился весь, низ ко согнулся, упав руками на колени. Будто на спину ему, внезапно рухнув, навалился большой минарет соборной мечети. Сердце, тяжко дрогнув, подкатилось к горлу и закупорило дыхание. Не можешь вздохнуть, и все.

"Умираю". Он встал кое-как, побрел к фонтану. Ополоснул лицо и шею, смочил грудь. Отпустило. Что ж, крикнуть, броситься, избить подлеца?