Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

— Бабка Хаджийка! — крикнул, задыхаясь, из-за ограды Исмаил-ага. — Выходи! Здесь мор! Чума!

Тени приближались, и то, что они волокли, оказалось человеком — босым, в потурах {54} 54 Потури — брюки из домотканого сукна, с широким верхом и узкими штанинами. и джамадане {55} 55 Джамадан — суконная одежда без рукавов, украшенная скрученным шнуром. . Его волокли, зацепив железными крюками за лодыжки, а голова его подпрыгивала. У него были длинные усы.

Тени остановились возле ямы, отцепили крюки и, обойдя человека, долго тыкали его крюками в грудь и голову, пока не перевернули и не свалили в яму. Голова его долго покачивалась, словно он говорил: «Не хочу, не хочу!..» Потом тени снова побрели обратно, в конюшню, — иссушенные, согбенные болезнью. Крюки, волочась следом, скребли землю. Может, завтра на этих крюках поволокут их самих.

— Бабка Хаджийка, — снова крикнул Исмаил-ага. — Здесь страшно, здесь все умрут!

Она опустила мех посреди двора, за ямой, и села. Стараясь быть подальше от дома, откуда долетали стоны, подальше от конюшен, откуда снова вышли тени с крюками, подальше от ворот, где ее подстерегало самое большое зло. На этот раз в яму бросили труп девушки.

— Грех тебе на душу! — снова крикнул Исмаил-ага. — Эта девочка должна жить. Редко людям дается такая красота. Выходи или я пошлю цыган, чтобы ее отобрали!

Тогда старуха повернула голову к воротам и попыталась тоже крикнуть, но слова ее прозвучали тихо и кротко, как совет:

— Нам она дана, Исмаил-ага, нашей и останется. Все вы у нас отняли — но красоту и честь я тебе не отдам. Если пошлешь цыган, я — в яму!..

— Постой! — крикнул ага и воздел руки к небу. — Твоей она и останется! Вы пойдете куда хотите! Аллах мне свидетель… Для другого я здесь… Я хотел сказать, что ничего не тронул в вашем доме, что…

Но она не слушала его. Она сидела на мехе с водой, прижав к себе Деянку. Ни к чему было больше кричать. Все было сказано. Если бы ага был искренен, он просто оставил бы ее в покое. Тогда она сама ушла бы отсюда. Она не слышала, что он сказал после, слышала только, как он замолчал и как галоп его коня затих далеко на мостовой.

Слуги его остались за оградой, и она продолжала сидеть на мехе.

На следующий день, когда Деянка заплакала и попросила хлебца, в воротах появилась турчанка и принялась приманивать девочку лепешками.

Но старуха прижала к себе русую головенку и не позволила внучке глядеть на ворота, потому что турчанка все не уходила. Старухе было тяжко слушать этот непрерывающийся сдавленный плач, и порой она готова была отпустить девочку. Но колебания ее длились лишь миг-другой, а затем она еще крепче прижимала головенку к себе.

Но старое тело быстро слабело, сон одолевал ее, давным-давно что-то пищало и шумело в ушах; она не помнила, сколько уже прошло дней и ночей, и начала бояться, что цыгане могут ее подстеречь или вдруг сама она пошлет ребенка за лепешкой. Старуха не доверяла себе еще и потому, что ей слышались и мерещились разные небылицы. То сыновья горячили коней на просторном дворе караван-сарая, то Исмаил-ага кричал от ворот: «Я хотел тебе сказать, бабка Хаджийка, я хотел сказать, что сыновья твои не были дураками!..»

— Слышишь, бабка Хаджийка! — и вправду кричал от ворот похудевший, обросший бородой Исмаил-ага.

Он все время пытался ей помочь — с тех пор как нашел ее с девочкой на винограднике и до последней минуты, но его старания только ухудшали дело. Теперь он понял, в чем его ошибка, и хотел только исповедаться старухе, хотел снять с души своей бремя и уйти из их жизни, предоставить их самим себе… но и на этот раз потерпел неудачу. Его вина росла день ото дня, час от часу. Что бы он ни предпринимал ради их же добра — вина росла, и в конце концов он довел их до гибели; он не знал, как мало сейчас от него требуется, сердце его разрывалось от горя, но в нем закипал и гнев, потому что другая на месте бабки поняла бы его и не стала сеять в его душе все новые и новые, все более непривычные тревоги.

Получалось так, что все самое красивое и самое чистое, что ага хотел спасти для своей души с помощью старухи, именно оно возвращало его от ворот караван-сарая к страшным словам у гиацинтовой грядки: «Надо было их оскоромить, чтоб они остались в живых». Сейчас, из-за бессмысленного упорства старухи, эта безумная, страшная и мудрая мысль казалась — пусть лишь на какие-то мгновения — единственно правильной. Но согласиться с ней — значило вернуться ко всему тому, что уже осудила его душа. Как легко мог бы он спасти бабку Хаджийку, если б она была похожа на его кунака! И каким отчаивающим было бы сейчас для него это сходство! Он хотел спасти ее такой, как она есть, и в то же время все то, что отличало ее от Хаджии, тоже приводило его в отчаяние. Исмаил-ага с болью и гневом продолжал кричать от ворот караван-сарая, громко провозглашая одну из истин, которая досталась ему ценой многих мучительных часов, — истину, которой угрожало упорство старухи:

— Умными парнями были твои сыновья, бабка Хаджийка-а! Чисты-ми-и!

Его слышали люди из соседних домов. Они привыкли видеть его у ворот и часто выглядывали в окна — посмотреть, что сталось со старухой. В конце концов молва о старухе и ребенке — самоубийцах, видно, разошлась по всему большому городу, потому что у ворот, за спиной Исмаила-аги, стали часто останавливаться коляски европейских консулов и газетчиков. Они переговаривались на разных языках, тихо и оживленно, и, случалось, спрашивали Исмаила-агу, что происходит. Спрашивали, хотя видно было, что они все знают. И записывали в блокноты его слова. Записывали вместе со всеми его именами и титулами старинного знатного рода. И любезно спрашивали, не согласится ли он выступить перед какой-то международной комиссией, которая проводит расследование и так же, как и он, хочет помочь несчастным. Он быстро соглашался, но, в свою очередь, горячо просил их помочь ему сейчас, объяснить старухе, что так нельзя, вызвать ее со двора. Некоторые оставались вместе с ним, другие спешили к телеграфу, чтобы передать через горы, моря и океаны в свои далекие редакции самый потрясающий факт о гордом, до сих пор неизвестном миру народе. Они сообщали по телеграфу и о селе, откуда была родом старуха, и о церкви в том селе, и о всеобщем венчании в этой церкви — венчании со свободой. «Мы сталкиваемся здесь с таким патриотическим чувством, которого не выказывала до сих пор ни одна свободная, цивилизованная нация…» — передавали газетчики. «Если мы хотим сегодня ради завтрашнего дня обеспечить себе друзей и прочные позиции в сердце Балкан, наши правительства должны считаться с этим новоявленным народом, с его справедливой борьбой…», «Существует предположение, что Россия не останется безучастной».