Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Столь смутной была эта надежда, что недолго ею тешился Хаджи-Вране. Главным оставалось другое: он все еще не мог решить, что лучше — равенство в смерти или равенство в бедности, что бы он предпочел, окажись каким-то чудом вновь перед этим выбором…

А окрестные холмы все больше и больше ощетинивали гривы, играли каждым бугром, словно мускулами. Казалось, гигантские косматые чудовища подползали на животах к селу — уже начали спускаться вниз молчаливые орды.

Когда настали последние часы боя и выстрелы поредели, поредело и большое Хадживранево семейство. Но горести горестями, а богатства все еще было цело.

Бабка Гюрга — Хаджийка — и ее пятилетняя внучка Деянка сидели притаившись в углу каменной церкви среди кулей с мукой. Сюда их привели мужчины, когда башибузуки овладели редутами и бой перенесся на улицы и в дома. Теперь на кулях лежали трупы. Муки было много — запасы на целый месяц, но за четверо суток обороны никому и в голову не пришло к ней притронуться. Людей мучила жажда — последний источник, тот, что в овраге за церковью, уже был во вражьих руках. Раненые умоляли дать им воды, дети с плачем просили хотя бы глоточек, но потом все всё уразумели и утихли.

Из окон, заложенных мешками с песком, время от времени раздавались выстрелы. В живых осталось только несколько повстанцев, и они берегли заряды. Снаружи в стены церкви ударяли ядра, и святые на внутренних росписях оживали, взмахивали руками и во весь рост плашмя грохались о плиты.

Бабка Гюрга, оцепенев, глядела в сторону алтаря. Там, до того как обрушился кирпичный купол, лежали ее сыновья: Тодор, Анастас и Павел — двое мертвых, третий раненый. Своды погребли их вместе с женами и детьми, пришедшими их оплакивать. Сейчас перед алтарем, над грудой битого кирпича, было светлее, чем в остальном храме. Только там был виден дым от карабинов, его клубы возносились сквозь отверстие в разрушенном куполе, словно души усопших.

Старая женщина осталась вдвоем с Деянкой, сироткой, дочерью Павла, но и та была при смерти. Девочка металась в бреду у нее на коленях, шевеля потрескавшимися от жажды губами, и душа ее тоже могла отлететь. Есть ли вода там, куда улетают души? Многое объяснял батюшка, но это упустил. Учитель Бонев, который сказал во время одной из своих воскресных бесед, что на пасху и Болгария воскреснет, тоже не упоминал о воде.

До вчерашнего дня тут же топтался и ее старик — Хаджи-Вране, делал заряды для бойцов, бранил тех, кто подбил молодых на бунт, и в первую голову — Учителя. Петушился, наскакивал, словно хотел клюнуть его своим длинным носом. Двое таких были уже расстреляны — ему прощали ради сыновей. Петушился, а вечером, как только стемнело, зарядил пистолеты, взял кувшин и пошел искать воду для внучки. Пошел и не вернулся. В оцепенении своем бабка Гюрга уже забыла о нем, но стоило ребенку застонать, как она устремляла взгляд к наружным дверям — поглядеть, не идет ли он с полным кувшином. А он все не шел, и там все стояли, охраняя вход, двое других стариков, которых она теперь не могла и признать. Окровавленные, покрытые пороховой копотью, они стояли по обе стороны входа, подняв ятаганы, словно два архангела, а порог перед ними был устлан телами, головами и фесками.

Молодых мужчин оставалось наперечет, и они словно обезумели: целовали друг друга, целовали близких, убивали их, а потом убивали и себя, говоря, что так они венчаются со свободой. А близкие не противились — некоторые даже просили обвенчать их тоже. И старуха, пожалуй, была рада, что сыновья ее погибли раньше — сил не было смотреть на это венчанье, не верилось, что такое может быть. Потом, когда она снова открыла глаза, молодых мужчин уже не было, мало осталось и молодых женщин. А Деянка все стонала, просила пить. Бабка Гюрга взглянула на двери. Стариков там больше не было.

Там уже были живые турки, и один из них, — с белой бородой, в синем суконном мундире с золотыми пуговицами, с саблей на боку, — приказывал живым выйти и говорил, что бояться им нечего — он, сам Решид-бей из Филибе, прощает их и берет под свое покровительство. И Тымрышлия будто бы прощает, никто не собирается им мстить…

Тогда из церкви во двор вереницей потянулись старухи, женщины и дети, а мужчины остались в церкви, потому что полегли все до единого. Пошла и бабка Гюрга с Деянкой на руках и, выходя за порог, обернулась назад. Она увидела много людей, лежащих на кулях и на плитах, но из своих никого не углядела.

— Чабук, чабук (скорей, скорей)! — подгонял молодой тщедушный турок. — Воду дают!

Турок светился, как головешка, и плиты снаружи светились, и какие-то каменные ограды светились, и все горы за селом, с лесами и нависшими скалами, тоже светились; старуха пошатнулась и привалилась спиной к наружной стене, и свет струился, бушевал потоком в ее ушах, хотел увлечь за собой; он струился отовсюду — с небес, с гор — и пах зеленью. Снаружи стена была теплее, чем изнутри. Полегоньку поток стал убывать. Над селом тоже стлался дым.

Вылковиште и Власовица стояли все там же, где создал их бог, и все такие же, какими он их создал: каменистые, с редкой травой, безлюдные и мирные. Уже не было желтого шатра на вершине, не было стягов, не было и темных устрашающих мужских фигур с карабинами. То ли ушли эти люди, то ли спустились в село, но только их не было видно ни наверху, ни около церкви. Верно, это они жгли и убивали. Те же, что сейчас сновали вокруг, не выглядели злодеями, — не может быть, чтобы это они творили такое. Верно, паша привел их, чтобы прогнать башибузуков и спасти хотя бы то, что осталось от села. Лица у них были спокойные и добродушные.

Трупы были и во дворе церкви, а на припеке у ограды лежал желтый чахоточный Учитель; он лежал, как живой, верно, потому, что голова его не была отрезана, как у других, и карманы не были вывернуты — цепочка от машинки, отмеряющей время, единственной в селе, блестела из-под расстегнутого сюртука; даже рукоять пистолета все еще была зажата в его ослабевшей руке…

— Ну как, теперь ты доволен, Учитель? — спросил его Хаджия намедни в церкви, полной дыма и стенаний. — Доволен, что сжег село?

— Доволен, дед Хаджия, — ответил Учитель. — Самые лучшие сваи — обожженные, они не гниют в земле. Болгарии нужны такие сваи.

— Кто станет забивать сваи в пустынную, безлюдную землю, Учитель?

— Самые пустынные земли — это те, за которые никто не умирал, а самые населенные — те, за которые люди отдали свою жизнь. Священные это земли.

Словно с иконы слетали слова — мудрые, жестокие и глухие.

— Что знаешь ты о земле? Какой землей ты владел? В отрепье пришлось бы ходить, кабы не зять, что тебя выучил… — Зол был старик. За его спиной стояли раненые: Спас Гинов {20} 20 Гинов (Гинев) Спас (1848—1876) — деятельный участник Апрельского восстания. , который и теперь говорил, что никто из его рода не будет больше жить под турком, Кочо Чистеменский {21} 21 Чистеменский Кочо (ок. 1840—1876) — член революционного комитета в Пловдиве, защитник Перуштицы. , приехавший из Филибе, чтобы умереть в Перуштице. Стояли они мрачные за спиной Хаджии, ждали, когда Учитель подаст глазами знак, чтобы заставить навеки умолкнуть дурные уста. И, не дождавшись, шли стрелять. — Что у тебя есть? Нет даже пса дворового?