Александр Донских - Отец и мать [litres]

С крестными знамениями поясно поклонилась на божницу, загасила свечи, отошла. Подбросила в печку дров, оставила в дымоходе небольшую прощелину: к утру печь, помалу выпуская дым, сызбытком напитается жаром от берёзовых поленьев – и весь день и вечером будет в доме очень тепло.

И всегда отныне в этом доме будет тепло и приютно!

Прилегла рядом с сыном, хотела смотреть на его пыхающее влажными губами лицо, думать, мечтать, однако в мгновение уснула, как если бы тысячи лет прожила в беспокое, без сна. Однако в круговороте мыслей успела уловить и запомнить цветастые, но угасающие искрами лоскутки слов:

«Несчастная ты душечка из школьной программы – вот кто ты такая!»

«Сейчас кто-нибудь постучится и… и-и-и!..»

«А я не открою!»

Утром, пока не проснулся сын, сбегала к соседке – бабе Маше. Сговорилась – до обещанного в библиотечном профкоме места в детском саду с нею будет оставлять сына. Та, угрюмоватая, прижимистая забайкальская чалдонка с тяжеловатыми монгольскими скулами, от денег неожиданно отказалась, стыдливым, но вроде как гневливым, румянцем вспыхнув на смуглых, дряблых щёках:

– Какие ещё деньги, Катя?! Окстись! Мы уж почитай ближе с тобой, чем рóдные какие. С Евдакеей Павловной, царствие ей небесное, приятельствовали домами, деток еёных, случалось, нянчила я, когда она в школу на уроки бегала, а муж еёный, офицер, Платоша-то Андреич, Царствие и ему небесное, бывал в походах с красноармейцами. И с тобой, Катя, соседки мы, слава богу, добрые – поди, ни разочка не поцапались, всё по-людски уговариваем. Ты, чего не попросила бы я, опрометью несёшься ко мне пособлять, ан потому и я, хоть и старая развалина уже, хочу быть тебе мало-мало гожей. Чего стоишь, рот разинула? – тащи сюда мальчонку! Только сразу предупреждаю: ежли забузит чего, заартачится, разбойник этакий, – отшлёпаю по мягкому месту. У меня не завольничаешь!

Но сама, однако, посмеивалась стрелочками морщинок у глаз.

– Спасибо, баба Маша, – обняла Екатерина суровую с виду, но добросердую старуху, – спасибо, родненькая вы моя.

Наконец – на работе! Библиотека – тоже её дом, тоже её храм и пристань. Глубоко вобрала в себя запах книг – до чего же они душисто пахнут! А другие работницы или читатели некоторые говорят:

– Фу, типографией воняет! Фу, бумагой с клеем прёт! И пыль эта, пыль – на лёгкие так и садится, разъедает их!

Понимали бы они что! Книга пахнет книгой и ничем иным. А от великой книги веет ещё и жизнью во всех её самых прекрасных проявлениях.

Шепнула с принаклоном, войдя в свою вотчину – в читальный зал:

– Здравствуйте, Александр Сергеевич.

«Приветствую тебя, барышня-крестьянка, – мысленно ответила сама. – Без тебя, хозяюшка, за порядком приглядывал – оцени!»

Осмотрелась, прищёлкнула двумя пальцами:

«Как и всё у вас, Александр Сергеевич, – шик-модерн! Походатайствую о присвоении вам титула ударника коммунистического труда».

«Гх, гх, благодарствую!»

Вскоре гурьба работниц набилась к ней в подсобку – наперебой теребили её, выспрашивали, подтрунивали, мешая заполнять формуляры:

– Ну, что, Катя: как мальчишечка твой? Капризный? Ты, если что, ему спуску не давай, а то на шею сядет и будет погонять!

– Счастлива теперь-то? Что ещё у Бога будешь просить? Попроси побольше денег: такой, как ты, хорошенькой и христовенькой, отвалит – точно говорю! – выше крыши.

– Леонардо приедет, а ты ему: «Сынка тебе, муженёк, нашла в капусте!»

– Брысь, замолчите, срамницы! Катя, не слушай их, вертихвосток. Не понимают своими кошачьими мозгами, что воистину под Богом все ходим!..

Слушала, большей частью отмалчиваясь улыбчиво – не обидеть бы кого нечаянным словом: все они для неё родные, всем она радая и все радые ей.

Позвонила Маргарита, сестра Леонардо:

– Привет, Катя! Мы вчера с Васей к тебе заезжали, пипикали, тарабанили в калитку, псина чуть с цепи не сорвалась, наконец, какая-то соседка сказала, что ты в Переяславке. Мы удивились: оказывается, ты не ездила за границу с Лео, а – почему? Потом расскажешь? Хорошо. У меня для тебя важные новости, но разговор не телефонный. Жди вечером!

После работы по пути домой Екатерина не утерпела и заглянула в храм к отцу Марку. На исповеди, волнуясь, но лучась глазами, рассказала о Коле. Переведя дух, начала в подробностях говорить о сестре Марии; покаялась, что счастлива, но совесть неспокойна и зыбка, однако отец Марк, схмурившись, сморщившись как перед великим чихом, пресёк её решительно:

– Экая ты, Катерина! Не видались мы с тобой дней-то сколько? – с гулькин нос, а ты, гляжу, превратилась из Николаевны аж, прости, Господи, сразу в Фарисеевну. Не пригодно сие для благочестивой прихожанки. Вижу, и будь уверена, что слышу, – душа-то душенька твоя поёт. Да просто заливается, родимая, самой радостной из радостных на земле песней, а ты её, песню-то сию, всякими, понимаешь ли, бабьими глупостями и вздорами сбиваешь, комкаешь, будто ненужный клок бумаги. Слепой разглядит, а глухой расслышит – в радованиях великих, в воспарении духовном ныне живёшь-можешь ты, Екатерина Николаевна. И слава Богу! Ликуй и пари душой до скончания века своего земного. Сына расти, землю возделывай, книжки читай и чини их для своих абонентов, людям, как и прежде, будь приветной и угодливой. – Неожиданно склонился к самому её уху, однако проговорил нарочито громко, даже грубовато: – А сожителя своего… Тьфу, прости, Господи: словечко-то измыслили, ироды окаянные, – «сожитель»! Пёс-то во дворе тоже, получается, сожитель ваш, а? Так вот: затяни этого мерзавца под венец, в крайнем случае – лишь в ЗАГС: по-людски надо бы отныне, коли ребёнка завели. Ну, поняла ли, раба Божия Екатерина?

– Поняла. Простите, батюшка, за неразумие моё, за кривомудрие и ухищрение лукавое.

– Бог простит. А ты не наговаривай на себя лишнего, не забивай голову околесинами. Давай-ка живо лобызай крест да лети к малышу. Нечего шлындать, когда дитя дома непоенное, некормленное.

Она было развернулась бежать. Но отец Марк успел ухватить её на рукав:

– Погоди, Катюша. Не обиделась на старого ворчуна и грубияна?

– Что вы, батюшка!

– Подойди поближе – облобызаю тебя, голубку. Вот так, вот так, вот так. Теперь беги с богом, дитятко моё, дщерь моего сердца. А я помолюсь за тебя и мальчика твоего.

– Вы плачете?

– А-а, так. Бывает. Понимаешь, как-никак, а в годах я уже. Да снова, знаешь ли, вспомнилась эта треклятая война, Бухенвальд, измождённые детские трупики. Довольно! Ступай, ступай с Богом.

Поздно вечером явилась Маргарита, оповестив о своём приезде удалым сигналом «Победы». Василий не вошёл в дом, остался в автомобиле, который, заметила Екатерина, своими бокастыми, выпуклыми формами отражая звёзды и прочие окрестные огни, густо-жирно вспыхивал надраенной полировкой и хромированными деталями. Маргарита разительно изменилась, и Екатерина, в калитке приветно отвечая на детски нетерпеливое и, очевидно, долго жданное объятие своей гостьи, невольно и ласково, но не без насмешливости подумала: «На “Победу” стала похожа. Победительница!»