Александр Донских - Отец и мать [litres]

– Ух, живчик у вас растёт! Хотя непоседа и егоза, ан помощник мне добрый: и со стола за собой сотрёт, и полы, бывает, подметёт, и цветки польёт. Славный мальчонка.

Екатерина пунцовела и за что-то благодарила, с поклонами даже, нянечку.

Воспитательница, низкорослая, но важная дама, более обстоятельно изъяснялась:

– Что говорить, Екатерина Николаевна, конечно же способный у вас мальчик, отзывчивый, но жуть, какой неусидчивый и поперечный. Ему слово – он тебе десять: мол, вот так надо делать и поступать, а не что вы говорите. Приструняйте его, пожалуйста, а то отобьётся от рук – понатворит потом делов.

Екатерина, тоже пунцовея, согласно кивала головой, не возражала ни полусловом даже, ни полувзглядом.

Не возражала не из гордости или глубоко затаённой обиды, а потому что видела своим зорким, умным материнским сердцем через годы и расстояния – там её сын прекрасный человек: мужественный, красивый душой и станом, и обликом тоже, непременно сдержанный, как и подобает настоящему мужчине, каковым и был её отец, а его дед, предупредительный, даже, может быть, галантный, утончённый, – а почему бы нет? А ещё – доброжелательный, трудолюбивый, усидчивый, одарённый всяческими духовными и умственными дарами, нужный людям, непременно нужный, – а иначе зачем жить? Да что там! – всё-всё самое лучшее будет заложено в него, выпестовано ею, а потом расцветёт и даст свои благие плоды – плоды ума и сердца его.

Сейчас он маленький, сейчас он «человечек», «совсем мальчоночка», но если не будет надёжно защищён и обережён, всецело любим и умно – порой требовательно, а то и взыскательно, уверена Екатерина, не без самоиронии считая и «ремешок иногда небесполезным», – умно наставлен, чтó его может ожидать? Она вся в своём ребёнке, она конечно же поднимет и воспитает Колю – и он, без сомнения, станет прекрасным человеком, человеком доброго сердца и строгого ума. Может быть, таким, о каком мечталось Чехову: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», – нравилось ей перебирать в памяти, подобно пальцами драгоценные камушки, эти свои любимые слова.

Но ей бывало тревожно, случалось, что очень, до смятенности тревожно: до чего же шаток и изменчив белый свет, до чего, нередко, противоестественно неспокойны, ненадёжны, а то и крайне недобры, злокозненны бывают люди! Казалось бы, что после этой последней мировой, самой чудовищной, войны человечество, ужаснувшись, заживёт как-нибудь дружнее, сплочённее, безмятежнее, кто знает. Однако – ничуть не бывало. И посейчас на планете ни дня без взаимных угроз, кровавых стычек, больших и малых воин. Неужели люди ничему не научились, не ужаснулись последствиям клокотавшей ненависти и вражды?

Но помимо угрозы войны – тучей вредных насекомых кружат и жужжат вокруг каждого человека взаимные несправедливость, надменность, чванство, предательство, хитрость, жадность. Столько всего из того, что надругивается над жизнью и судьбой человеческой! Все семь смертных и всевозможных прочих грехов громогласно и нахально заявляют о своём праве жить и процветать в людских сердцах, вести за собой молодёжь, а то и целые народы.

А – соблазны! – бывает, огорчённо, раздосадованно вздохнёт Екатерина. Куда ни кинуть взглядом – соблазны, организованно одно за другим или в бестолковой мешанине. И пагубность их не сразу распознаешь или угадаешь. Для Екатерины соблазны – бесята нашей обыденной жизни, житейских дел и даже мечтаний. Они, мелкие или покрупнее, ежесекундные или во всю жизнь, банальные или приманчиво преподнесённые, – не счесть личин их, но все они едины в том, что войском ползучим вражеским порабощают человека, омертвляют душу его, крепко, кровожадно всосавшись в неё.

Здесь, там и ещё, ещё, ещё где-то дальше – везде, повсюду, кругом Екатерина различает явные или каверзно прикрытые угрозы и западни для её сына. Возможно ли его оградить, обезопасить, и не только на сегодня, но и на будущее? Конечно же она поможет ему молитвой и строгим материнским надзором. Она мудрая, она чуткая и знает, чтó делать, чтó прививать. Но когда-нибудь, как и любой другой человек, она уйдёт из мира сего земного, а сыну жить, – и что же будет потом? Не собьётся ли, не опустит ли руки, не скажет ли себе: «Я такой же, как все, – зачем мне противиться и быть хорошим?» Не погибнет ли его душа на веки вечные? Раньше, получается, она думала только о себе, заботилась о спасении только своей души, но – теперь, что же теперь?

Екатерина знает, что люди способны друг друга, зачастую даже с лёгкостью, вроде даже играючи, а то и веселясь, погубить, совершив нечто чёрное, чудовищное, непоправимое, преступив в столетиях выпестованные предками нравственные пределы и запреты. И наглядной для себя иллюстрацией она ежедневно видит со стены в своей комнате портреты бывших жильцов своего дома. Она поместила уже изрядно потускневшие и покоробленные фотографии под стекло в рамочки и, натвердо знает, никогда, пока жива, не снимет их со стены, не спрячет в укромное местечко, полагая, что если с глаз долой, то душе приволье. Они нужны её сердцу. Они нужны будут, уверена, и Коле.

С фотографий, как и много лет назад, ещё при жизни старой хозяйки дома, смотрела и смотрит на Екатерину ещё тогда единая, ещё счастливая семья Елистратовых. Их пятеро – «точно перстов на руке», – нравится, столь высоко и красиво, думать Екатерине. Портреты так и расположены, издавна, кем-то, – раздвинутой, распахнутой пятернёй, «пястью». По сей день оторопно и тревожно становится в груди Екатерины, когда она думает об этих людях, обо всех пятерых.

«Какая у них судьбы! Но – за что? За что?»

Но нет ответа.

Однако сокровенными отголосками, дыханием умиротворённого человека доносятся сквозь годы наставительные, но тихие слова Евдокии Павловны:

«Верь: мир наш Божий, и все человеки Земли Боговы. Говорю тебе потому так, что я несломленная, а убитая. А кому, как не мертвецам, знать больше правды, чем вам, живым?»

«Бог и нелюдей посылает на нас, чтобы мы ужаснулись грехам своим и чужим, а потом притиснились по отдельности или общинами или даже целыми народами к Богу и святым отцам нашим. Где памятуют о Боге всечасно, там и человек как человек, там и народ как народ: духовно опрятны, чинны. Но без испытаний и памяти горестной об этих испытаниях человеком не стать, в народ не сложиться, а быть стадом быдлячим, да у пастуха какого-нибудь залётного да каверзного».

Так она, угасающая, говорила.

Так теперь живёт сердце Екатерины, устремлённой вместе с сыном в будущее.

Портреты отца и матери, размещённые слева направо, символизируют, в восприятии Екатерины, большой и указательный пальцы. Отец, супруг – Платон Андреевич, офицер-мученик, возможно, единственно, что преступивший в целой жизни своей, – скрутил козью ножку из газетной осьмушки с портретом самого . В отдельной рамочке, но плечом к плечу с Платоном Андреевичем, – мать, супруга, Евдокия Павловна, простая женщина, учительница начальных классов; она пережила мужа и детей своих и желала себе, когда к ней пришла на жительство Екатерина, только лишь одного – скорой смерти. Средний и безымянный пальцы – сыновья Александр, студент-умница, будущий, может быть, даже выдающийся, инженер, однако предусмотрительно, возможно, на всякий случай, уничтоженный вслед за отцом. И – Павел, пылкий, правдивый юноша, мечтал с миллионами других молодых людей приносить пользу своему великому государству, находиться – о чём писали в газетах тех лет – в едином строю со всем советским народом. Но жизнь его оборвалась бесславно – погиб на фронте в штрафном батальоне, своим судом наказав насильника и подлеца. И, наконец, – мизинец. «Мизинчик», – ласкает этот портрет в своих мыслях Екатерина. На нём «глазастенькая девочка-крошка, дюймовочка Марьюшка», всеобщая в семье любимицы; умерла во младенчестве от кори. И, может статься, она самая счастливая среди них.