Александр Донских - Отец и мать [litres]

Действительно, Маргарита объёмно налилась, раздобрела, округлилась, – ей не сегодня завтра рожать. Она стала мягка, бархатиста голосом, вкрадчива, плавна, но и, подобная утке, перевальчата поступью. Ни единого резкого, стремительного, привычного для неё, движения. Руки яйцеобразно дугами держала у живота: можно подумать, каждую секунду сторожа и опасаясь – чего бы не случилось. Екатерина видела – Маргарита, ещё не столь давно лишь жить хотела, теперь вся и всецело жила ребёнком, вся жила восторгами, но и тревогами материнства. И как сейчас на улице волшебно светилась отражениями её «Победа», так и сама Маргарита прелестно сияла перед Екатериной, но каким-то тайным, исходящим из глубин её сущности свечением.

«И она не обойдена милостями. И она поняла жизнь. Всё к лучшему. Конечно, к лучшему».

– Вымолила для мне живот у Державной? – по обыкновению посмеивалась Маргарита, однако предельно сдерживаясь каждой жилкой своего тела. – Рожý – будешь, в наказание, нянчиться… Ой, Катя, не сразу разглядела под платком: а где твоя коса?

– Обрезала.

– С ума сошла, что ли? Ты стала как мы все бабы-дуры – обдергайкой. А коса – о-о, это ж коса-краса! Ай тебя – расстроила, злодейка! Теперь на кого мне по жизни равняться? На Наденьку Константиновну или на мухинскую крестьянку? Ну уж дудки!

Увидела Колю – застыла, даже руки от живота отпали.

– Сын мой, – сказала Екатерина. – Коля. Коля, поздоровайся с тётей Ритой.

– Сы-ы-ын?!

– Сын.

Коля хмуро молчал и сызбока посматривал на незнакомую, шумную тётю – глаза она выпучила, рот разинула, а своим таким громадным, точно бы бочка у бабушки под огурцы, животом надвинулась на него, и он предусмотрительно даже отступил на шаг-другой.

– Катя, цыплёночек из инкубатора, что ли? Ой, вспыхнули мы, ой, закипели праведным гневом! Прости, дорогая. Знаю, поганый у меня язык. Говори: откуда этот очаровашка-мальчик?

– Рита, как-нибудь потом расскажу.

– Из детдома? Молчишь рыбой. Ладно, уговорила: потом потолкуем. А за границу почему не поехала? Тоже молчишь. Сколько тайн – жуть!

– Не томи – с чем приехала? С Софьей Ивановной что-нибудь случилось? С Лео? Говори же, наконец!

Маргарита сникла, в тяжеловато-вязкой пытливости вгляделась, как в колодец, в глаза Екатерины. Предельно отчётливо выговаривая слова, сказала:

– Весть я тебе, Катюша, привезла невесёлую – Лео за границей сбежал из гостиницы и попросил политическое убежища. В СССР ему уже никогда не вернуться – срок получит как предатель родины. Понимаешь? – В её глазу остро блеснула слеза. – Он для нас потерян навсегда. Мертвец он теперь. Понимаешь? Такие пироги, подруга дней моих суровых. Понимаешь, а? Понимаешь? Эх!

Она сжала губы и в чрезмерных усилиях сдерживала слёзы.

Екатерина обмерла. Её покачнуло, будто в комнату ворвался вихрь. Она стала медленно и слепо опускаться на стул, но увидела Колю – зачем-то подхватила его на руки и пыталась крепче прижать к груди. Однако руки её ослабли, и мальчик сполз на пол.

– Мама, мама! – испугался и захлюпал он.

– Что ты, что ты, сыночек! – в мгновение очувствовалась она. – Не бойся. У мамы всего-то немножко закружилась голова. Давайте-ка пить чай, – засуетилась она у стола и буфета. – Помогайте мне оба.

– Да какие, Катя, могут быть чаи! – неосмотрительно резко отмахнула рукой Маргарита и протёрла кулаками глаза. – Впору, по-мужичьи, водки дербалызнуть и забыться.

Подошла к Екатерине, ладонями охватила её виски:

– Теперь вижу – любишь ты моего брата. Вздрогнуло и сорвалось твоё сердечко, – да? Стоп! Не отвечай: слова теперь не могут дорого стоить. Эх, Лео, Лео! Идеалист несчастный. Русский Ванька он, а не гордый Лео – Лев, царь зверей! А до Леонардо да Винчи ему ни мозгами, ни душой не дотянуться даже на миллиметр. Где блеснуло стёклышко поярче или поманили сытным куском, туда и бежит собачкой наш русский Ванька или какая-нибудь, русская же, Манька. Да с подпрыжкой, хвостом повиливает. Не гордые мы, русские! Не гордые. Жаль ребёнок рядом, а так бы матами крыла и плевалась налево и направо.

На стол Екатерина всё же собрала – Коле пора было поужинать. Да и самой что-то надо было делать, чтобы перебить, спутать мысли и чувства. Но что делать? Просто шевелиться ли, находя рукам какие-нибудь новые заделья, или даже куда-нибудь пойти, что-нибудь говорить, – неясно. А может, говорить так, чтобы являть перед собой и людьми чувства, – вздыхая, закатывая глаза, плача, а то и рыдая. А может, поступить проще – выйти на крыльцо и направить свой взгляд в любимые дали, душой раствориться в них, забыться. Глупости! И какая же путаница в голове! Настолько переворотилась и сотряслась душа, что невозможно понять, что же нужно делать, как поступить, куда пойти. Бессилие, немочь в понимании того, чтó стряслось. Далёкими, дремучими отзвуками подкатывался вопрос: как теперь жить?

Посидели молча, понуро, покручивая пальцами чашки с чаем. Скажет что-нибудь одна – молчание, скажет что-нибудь другая – снова молчание. Но что остаётся делать, что такое не терпящее отлагательства сказать друг другу? Видимо, нужно время, время для мыслей, разговоров внутри себя и с людьми, чтобы постигнуть случившееся как надо, как дóлжно.

Коля, напившись чая с пирогом, скромно и деловито в своём уголку поиграл с ванькой-встанькой, полистал книжку с картинками и, склонив голову набок, задремал сидя. Нелёгким выдался для него день-денёк – незнакомые места, чужая да строгая бабка-нянька, матери всё нет и нет – заждался, измаялся, бедняга. Екатерина легонечко уложила его, пока не раздевая, чтобы не отпугнуть сон.

– Давай, Катя, помолимся. Перед Державной. Вместе. Помнишь, как тогда?

Екатерина затеплила лампадку и свечки. Глазами приглашая опуститься на колени, увидела на лице Маргариты отпечатленно живущий цветастыми бликами иконостас. Маргарита тоже на неё посмотрела:

– У тебя лицо стало точно божница – горит всеми его цветами и узорами.

– И у тебя оно осиялось. Благодатью.

– Глядишь, нежданно-негаданно и святыми станем, – не удержалась от усмешки Маргарита, однако тотчас оправилась, подтянулась, построжела.

Не сговариваясь, друг друга не призывая, начали и продолжили как в одном дыхании:

– О, Державная Владычице Пресвятая Богородице, на объятиях Своих держащая Содержащаго дланию всю вселенную, Царя Небеснаго! Благодарим Тя за неизреченное милосердие Твое…

Слово к слову, голос к голосу, душа к душе, а не как раньше – с противлением и насмешливостью Маргариты, произнесена была молитва, почти что единым человеком.

Что ж, пора уходить. Обе, чтобы не разбудить Колю, на цыпочках по скрипучему полу пробрались в сени, оттуда на крыльцо.

– Чуток полегче стало, – вздохнула Маргарита, снова охватывая живот дугообразно. – А тебе?