Геннадий Хлебников - На пределе

К Петренко тянулись руки с фужерами, но он не садился к столу, отводил рукой приглашения. Он взял бутыль водки, стоящую на краю стола, твердой рукой налил два стакана, подал услуживающему за столом зеку и небрежно, по-барски, сказал:

— Там, у дверей, — конвой… Вынеси… Мороз…

И, чуть задержавшись и махнув на прощанье рукой, исчез за дверью, сопровождаемый хозяином.

Я вспомнил почему-то богато убранную могилу жены Петренко, оскверненный холмик несчастной Еремкиной и почувствовал себя обиженным. Ну мне-то что до всего этого? Свои у меня заботы и свои горести, обиды.

Я посмотрел на сидевшего напротив Бабушкина. Тот понимающе усмехнулся. Умный и чуткий парень этот Леня Бабушкин. Сбоку хрипло и восторженно забубнил взводный конвоя:

— Видал, каков наш генерал! Великий человек. Вождь, одним словом. Ты ему только служи, он для тебя — все, шубу с плеча. Вот он какой! Мы как-то с товарищем на Кузнецовском перевале вагон Петренко охраняли. Ответственный пост! Мороз под сорок, в бараний рог крутит. А мы стоим. И вот выходит в полночь из вагона Петренко, подзывает, подает, вот как сегодня, два стакана, говорит:

— Пейте. Это вам от меня за службу. Но не усните, подлецы, сами под конвой попадете у меня…

Эти слова генерала казались моему соседу очень смешными, забавными. Он даже закашлялся от смеха, и потом не раз повторял:

— Сами, говорит, под конвой попадете. Веселый мужик, хотя и генерал.

Я больше не мог оставаться здесь. Потихоньку вылез из-за стола, вышел в переднюю, стал одеваться. Подскочил хозяин. Он совал мне в руки увесистый сверток, аккуратно перевязанный шпагатом.

— Возьми, Геннадий. От чистого сердца. Тут кое-что из пищи. Нет-нет, ты должен взять, не обижай! И ни слова! Я тебе напишу из Сибири…

Все в душе и мыслях моих перепуталось, все казалось горьким, оскорбительным, гадким. Да и водка склоняла к меланхолическим мыслям, настраивала на минорный лад. Я брел потихоньку сонным поселком. Ни лая собачьего (собак тогда ели), ни огонька. Нет, вон в бараке, в окошке комнаты, где живет Кушакова, горит огонь. Наверно, кто-то из ребятишек болен? Я почувствовал тяжесть свертка в руке, шагнул к освещенному окну, постучал осторожно. В окошке показалось лицо Кушаковой. Она признала меня, махнула рукой «заходи».

С затаенной женской тревогой Кушакова взглянула на меня, отступила в сторону, пропуская в комнату. Кутаясь в шерстяную старенькую шаль, спросила настороженно:

— Ты что… так поздно?

Осмотрелся. Трое вповалку спали на постели, старший парнишка, лет десяти, сидел за столом с подвязанной щекой и читал книгу. Я положил на стол сверток, сказал:

— Вот возьми.

— Что это?

— Не знаю. Сказали, еда какая-то, а какая… Принес тебе. Гляжу — не спишь. Меня накормили.

Кушакова усмехнулась:

— Вижу, что накормили…

Она развязала бичевки, развернула сверток, стала перебирать содержимое и тихо ахать:

— Сгущенка! С сорок первого не видела… икра… лярд американский, галеты. Батюшки! Да ты зачем все это, ты к чему?! — построжела женщина. — Забери и уходи, не трави душу.

— Ты о чем это подумала, глупая баба! — рассердился я. — Ну, не мое это, понимаешь, дурняком досталось. Это все как раз твое. И не играй гордячку. Корми ребятишек. Прощай. Извини, что поздно. Вижу, свет горит, завернул. На свет, поняла?

— Спасибо тебе, да не сердись… — растроганно говорила Кушакова, провожая меня.

Фролова Клава — сушильщица кирпича

Председатель завкома Иван Матвеевич Кривошеев снял шапку и подставил ветру курчавую, густо забеленную сединой голову. Высокий, статный, он еще красив поздней мужской красотой. Он смотрит в безоблачное апрельское небо и говорит, отчетливо и вкусно выговаривая слова:

— Греет… Скоро сажать картошку. В постройкоме нашему заводу обещают восемь тонн на семена.

— Маловато… — констатирую я.

— Резать будем. А как же! Засадим.

Мы стоим с Кривошеевым на болоте, начинающемся сразу за поселком. Болото поросло кустарником, утыкано столбиками черных травянистых кочек, на верхушках которых проклюнулась зеленая щетинка. Ближняя часть болота, что сразу возле домов, обработана огородниками еще в начале войны. Каждый год прибавляются новые участки. Сегодня мы пришли сюда, чтобы нарезать землю желающим. Кривошеев вооружен деревянным треугольным «землемером». Подходят работницы, вернувшиеся по ранению немногие фронтовики. Кривошеев аккуратно записывает имена в блокнот, вымеривает участок, на ходу давая очередному неофиту-огороднику массу ценных советов. Он показывает как ловчее корчевать кусты, как надежно поддеть намертво вросшую в землю болотную кочку, как копать грунт, да чтоб приподнять грядку, тогда не зальет ее даже в пору муссонных дождей.

— Земля здесь — масло. На хлеб мажь… — говорит Кривошеев. — Но лишней влаги не любит. Для того и поднимать надо грядки. У меня в прошлом году конец огорода дождем залило в августе, пропала картошка. Выдернешь куст — спиртом пахнет… Сгнила за сутки!

Получив участки, люди сразу же начинают корчевать кусты, резать кочки. И мы с Кривошеевым беремся за лопаты. Наши участки рядом, мы уже два раза собирали здесь урожай и первыми разработали свои огороды, чтобы подать пример.

А надобность в таком примере была. Когда началась война, Комсомольск разом лишился подвоза овощей и картофеля. Город оказался на голодном карточном пайке. Вот тогда взоры людей обратились к земле. До сих пор считалось, что на здешних землях ничего не растет. Опытные участки, небольшие поля маломощных совхозов своей хозяйственной деятельностью этого убеждения не опровергали. Но острая нужда, настоящий голод, воцарившийся в городе с первых военных дней, заставили людей идти на риск. Повсеместно возникали общественные огороды, распахивались подходящие земли. Пригодился опыт огородников-корейцев, местных коренных жителей. Теперь каждый год увеличивалось число людей, обрабатывающих землю. Кроме картошки растили успешно капусту, фасоль, свеклу, морковь, растили табак, приготовляя из него крепчайший самосад.

Мы видим, с какой натугой копает сегодня Кушакова свой огород: копнет раз-другой, встанет, задумается. Никогда не видели мы эту энергичную женщину такой расстроенной.

— Что с нею сегодня? — промолвил Кривошеев. Воткнул лопату в землю, направился к Кушаковой. Он перемолвился с нею несколькими словами, машет мне рукой. Подхожу.

— Вот, почитай письмо, — подал мне конверт Кривошеев. — Я очки не прихватил, не вижу ни черта.

С внутренним беспокойством он принял письмо. В конверте с фронта шли обычно только печальные вести… Я вытащил из конверта листок. Писарь воинской части скупо сообщал, что рядовой Аркадий Кушаков пропал без вести.