Геннадий Хлебников - На пределе

— Они тебя скорей полоснут… — заметил Холявин. — Но даю, ребята, слово, я все же когда-нибудь подловлю Скулкину! Как вор не ворует…

Весной усилилась работа по отсыпке железнодорожного полотна, идущего от городского железнодорожного узла к берегу Амура, где в дно реки уже забивали деревянные сваи будущего причала паромов. Решено было перевозить на правый берег с левого железнодорожные составы на мощных паромах. Такие корабли, способные взять на борт сразу железнодорожный состав, спешно строили на местной верфи. Дорогу Комсомольск — Совгавань предстояло сдать к июлю 1945 года…

Насыпь росла с невиданной скоростью, буквально на глазах, опоясывая наш завод. Мы надеялись (таков был уговор со строителями), что нам оставят проход под насыпью для доставки дров из затона. Но однажды Кондратенко позвал меня к себе в кабинет, я застал его как всегда одетого в пальто, в шапке, бочком восседающего возле стола. Он долго глядел на меня, словно прикидывал: стоит ли ошарашить очередной неласковой вестью и, решив что стоит, промолвил:

— Эти прохвосты амурлаговцы отрезали нас от лесобиржи. Полностью отсыпали полотно. Що будемо робить?

— Не знаю… — растерялся я.

— Вот и я не знаю. Механик треста Акопов предлагает сквозь полотно протащить стальную трубу диаметром метра в полтора. Уже расчеты делает конструктор. Но надо получить добро от самого Петренко. Бери вот эту бумагу и валяй на поклон к Петренко.

— А ты сам?

— Мне не разрешит. Невезучий я, — суеверно признался Кондратенко, — особенно когда мне нужно что-то позарез.

И, чуть улыбнувшись, добавил:

— К тому ж ты водку с ним пил, с Петренко. Мне Бабушкин рассказывал.

— Иди ты!.. — ругнул я товарища, но бумагу взял обреченно. Насчет везения и у меня не все ладно…

Не знаю, удалась бы наша операция, если бы не счастливый случай. Я долго томился в коридоре управления Амурлага еще на дальних подступах к самому могущественному Петренко, у которого и первый секретарь горкома не всегда мог получить аудиенцию. Мимо меня сновали озабоченные люди в штатском и в мундирах, совершенно пренебрегая моей особой. И вдруг моей руки коснулась теплая рука, я поднял глаза. Передо мной стоял, улыбаясь, Василий Ажаев. Я с ним познакомился на занятиях городского литературного объединения при редакции газеты. Я там читал стихи и басни, он — рассказы. И неплохие рассказы. Василий Ажаев попал в лагерь по 58 статье. Он не любил говорить, за что конкретно его судили, да мы и сами знали, что обвинения были вздорные.

Он продолжал «отбывать срок», но пользовался относительной свободой. Петренко, прознав о его литературном таланте, делал ему послабления, насколько считал возможным. Ажаев выполнял необременительную работу по какому-то там учету. У него было свободное время и он много писал. Поговаривали, что Ажаев пишет роман о строителях. Петренко, этот всесильный сатрап сталинской эпохи, любил представлять себя меценатом, делал разные уступки в режиме музыкантам, литераторам, артистам, мастерам спорта. Попал в их число и Василий Ажаев.

Сейчас он держал мою руку и мягким голосом своим осведомлялся:

— Ты что тут делаешь в этом казенном доме?

Я рассказал, что надо подписать бумагу. Ажаев на минуту задумался, потом, решившись, взял у меня прошение наше и сказал:

— Ты тут постой, может, я с помощью секретарши получу визу. В фаворе она у Петренко. Он ей почти не глядя может подписать, — и скрылся в толпе снующих по коридору людей.

Не прошло и пяти минут, Ажаев вернулся, помахивая бумажкой.

— На, бери твою челобитную. Подмахнул. Только велел секретарше передать вам, кирпичникам, устно: «Повредят полотно, пересажаю всех!»

Нас строго предупредили: трубу проложить под насыпью за четверо суток. Намечалось открывать по дороге движение рабочих поездов.

Завезли трубы, станок для проталкивания труб сквозь земляную насыпь. Я взялся сам руководить работами, подобрал среди колонистов мужиков покрепче. Хотя какая там крепость у этих истощенных от систематического недоедания, деморализованных недоверием официальных органов, снедаемых тоской по семье и родным местам людей. По расчетам конструктора труба должна была входить в грунт как «в масло», но сколько мы ни бились, труба не хотела продвигаться. Миновали одни сутки — труба ни с места. Поломали станок, из сил выбились люди. Пришел Кондратенко, долго осмотривал всю злополучную конструкцию, вздыхал, мрачно заметил:

— Дохлое дело… Чую — остановим завод. Катастрофа, одним словом.

И ушел, оставив меня в смятении. Никогда мне не приходилось решать столь сложной технологической задачи, да и опыта никакого в этой области. Один из колонистов посоветовал трубу бросить, а просто пройти штольню под насыпью. В прошлом шахтер, он говорил, что затея такая вполне осуществима. Брался и крепь сам ставить. План шахтера заинтересовал всех, стали обсуждать. Один из колонистов, бородатый Тулин, уроженец воронежской земли, искусный гончар, предложил свой план:

— Штольня — долго, у нас трое суток осталось. Потом, как я понимаю, нас погонят в шею. Значит, надо быстро? Предлагаю: по одному лезть в трубу, вырубать ломиком и лопатой грунт из-под краев трубы, тогда она пойдет, как миленькая.

Идея была настолько проста, что казалась нереальной. Но я решил попробовать. Первым в трубу влез сам Тулин. Из трубы гулко доносилось пыхтение Тулина и скрежет лопаты. Тулин набрасывал грунт в ящик и его на веревке проворно тащили наружу. За час продвинулись на метр. Люди повеселели, послышались шутки. Колонисты наверное впервые за время своего подневольного пребывания на Дальнем Востоке работали так слаженно, самозабвенно. Через каждые полчаса люди сменялись, кряхтя лезли в трубу. Выходили одуревшие от холода, от боли в затекших руках, ногах, пояснице. Шли в будку пилоправа, отогревались возле буржуйки, снова возвращались в трубу. И так проработали двое суток беспрерывно, питаясь холодным супом и рыбой, доставляемой, по моей договоренности, Кушаковой из столовой.

А слесари тем временем установили две лебедки, приспособили тросы. И вот наступил торжественный момент, когда Тулин сделал последние удары ломом, смерзшийся грунт рухнул, и лом, звеня, выскочил на землю уже по ту сторону железнодорожного полотна. Колонисты кричали «ура!», обнимались. Тулин оглаживал черную бороду, довольный победой, говорил:

— С начальства полагается… Горлышко бы промочить. Пылища!

Я раздобыл у Кузьмича по чарке разбавленного спирта для своих героев. Они пили, закусывали соленой кетой и черемшой, говорили о своей трудовой удаче, перебирая малейшие подробности минувших суток.

А в это время лебедками таскали из затона по трубе толстые бревна, предназначенные на топливо для калорифера и обжиговой печи.