Геннадий Хлебников - На пределе

— Война закончилась, тетя Оля! Все! Завтра праздник Победы!

Старая женщина расплакалась. Я смотрел на нее и у меня першило в горле и щипала глаза назревающая слеза…

Дождался прихода Кондратенко. Он вошел в неосвещенный свой холодный кабинет, увидел меня за столом, осведомился спокойно:

— Ты что тут сумерничаешь? ЧП какое?

— ЧП, дорогой мой Иван. Войне конец. Капитулировала Германия. Завтра праздник — День Победы.

Кондратенко опустился на стул. Долго молчал, справляясь с обуревавшими его чувствами. Потом вскочил, взял меня за руку, крепко сжал в своих ладонях, сказал:

— Спасибо за хорошую весть, Геннадий! Хотя и ждал давно такой вести, да пришла так неожиданно. Крикнем «ура!»

— Ура! — закричали мы оба, хлопая друг друга по плечу. Дверь в кабинет приоткрылась, показалось испуганное лицо тети Оли, но, увидев, что мы, как дикари, пляшем возле стола, усмехнулась, прикрыла дверь.

Этот ясный солнечный майский день останется в моей памяти на всю жизнь.

Утром весь заводской народ собрался во дворе возле конторы на митинг. В толпе дети, старики, пришедшие с поселка. Мы с Кондратенко и Копейкиным стоим на крылечке и смотрим на счастливые лица людей. Вон возле Марфы Лукиной табунятся наши землекопши, а здесь садчицы теснятся к Вале Лохтиной. Знакомые лица дорогих мне людей, с которыми так много пережито.

Я смотрю на собравшихся и испытываю сложное чувство боли и гордости за этих людей, я восхищаюсь и всегда буду восхищаться их необыкновенным мужеством и самоотверженностью до самопожертвования.

В толпе работниц лишь кое-где мужская фигура. Эти женщины в рваной латаной одежде, обезображивающей их, в изношенной обуви, с исхудалыми лицами, тронутыми той или иной стадией дистрофии, — эти женщины вынесли на своих плечах тяготы военного времени, не сломились, не пали духом. А ведь ни одной из них, стоящих здесь, пришла за эти годы похоронка, извещавшая о гибели мужа, сына, брата, жениха… и ни одна похоронила здесь, в глубоком тылу, сына, дочь, отца или мать, не выдержавших испытания голодом, тяжелой болезнью.

В двух шагах от меня стоит и плачет Поля Сапрыкина. Замечаю: нет сегодня рядом с нею Даши Перетрухиной. Эти две женщины всегда воспринимались мною как Дон Кихот и его верный оруженосец Санчо, только вдвоем. И вот в такой-то торжественный день Сапрыкина почему-то одна. Спрашиваю стоящую рядом Кушакову:

— Почему Перетрухиной нет?

— Приболела она… Сердце… У нее давно… — тихо отозвалась Кушакова.

— Дорогие товарищи! Мы собрались сегодня здесь, чтобы отметить светлый праздник — День Победы… Поздравляю вас с Победой над злейшим врагом Родины нашей, народа нашего, всего человечества, с избавлением Земли от фашистской коричневой чумы…

Я говорю эти не раз слышанные, не раз сказанные слова, но воспринимаю их сегодня как впервые услышанные, только что родившиеся здесь, на дворе кирпичного завода. Они мне кажутся, и вижу — всем моим слушателям — возвышенными и теплыми. Я переживаю душевный подъем, мне хочется обнять всех этих истомленных, испачканных глиной и красной кирпичной пылью людей. Я счастлив, что разделил с ними все горести этой страшной войны, был рядом с ними на пилке дров под ледяным ветром на Амуре, в жаре и духоте обжиговой печи, в промозглой мокроте карьера и формовочного цеха, что делил с ними скудный суп-болтушку и пайку черствого, наполовину с картошкой испеченного хлеба.

— Наша страна, наша армия выстояли…

— Слава вам, дорогие женщины. Вы были главной силой и опорой завода нашего. Из кирпичей, сделанных вашими руками, построены цехи и десятки новых заводов Комсомольска, работающих на оборону.

Слава вам, дорогие женщины!

А женщины что-то все разом кричали друг другу, обнимались, женщины плакали и смеялись, и за плачем, и за смехом чувствовались боль души, множество болей, оставивших неизгладимые ничем рубцы на их многотерпеливых сердцах.

После митинга я с Полей Сапрыкиной пошел наведать заболевшую Дашу Перетрухину. Празднично гудел поселок, как улей, готовящийся к роению. Трудно было даже представить, что так много живет людей в его бараках. Встречались подвыпившие. То и дело из открытых окон слышались приглашения:

— Геннадий, к нам заходи!

— Главный, в нашу компанию!

В стороне от дороги, делящей поселок на две части, прилепился окруженный плотным забором домишко Скулкиной. Чтобы попасть к бараку, в котором живет Перетрухина, не миновать этого дома. Когда мы поравнялись с ним, ворота приоткрылись и вышла, сладко улыбаясь, сама Скулкина. За ее спиной на дворе виднелись сдвинутые столы, сидели гости, уже шумно гуторившие, что свидетельствовало о начавшемся пиршестве.

— Милости прошу, — с достоинством поклонилась Скулкина. — Победу отмечаем. Чем богаты, тем и рады.

— Праведно ли богаты? — не удержался я.

— Знаю, на что намекаешь… Война все спишет, мой милый. Ну, прощевайте! — и скрылась за воротами. А там слышались нестройные голоса: «На позицию девушка провожала бойца…»

Война все спишет? Спишет ли?.. На это уповает не одна Скулкина, не одни только спекулянты и мародеры, но и те, которые убаюкивали народ сказками о гранитной твердости наших границ, те, которые плохо управляли армиями. Спишет ли все война? Народ благороден, но он и памятлив. Ему нельзя быть беспамятным, тогда он заканчивается как народ, лишенный исторического опыта.

Барак, в котором живет Даша Перетрухина, такой же как и все бараки поселка, только чуть поновее. Его строили солдаты стройбата накануне войны. Строили, как и другие бараки, для казарм. А поселились тут рабочие. Тут получила комнату и Перетрухина. Стандартный барак того времени делился на две половины длинным сквозным коридором. По обе стороны — комнаты. Всего тридцать две. Свет из вечно запыленных немытых стекол окон с обоих торцов здания еле освещают мрачный, пахнущий кошками, керосином, карболкой, коридор с тоже никогда не мытым черным полом. На стенах развешана разная утварь, на полу ящики. Натыкаясь на разные предметы домашнего скарба, бредем к комнате Перетрухиной.

— Вот тут, — услужливо говорит Сапрыкина, открывая передо мною дверь. Мы вошли в чистую комнату. Белела окрашенная плита (к майскому празднику), марлевые занавески на окнах, тканые дорожки на полу. Перетрухина в какой-то неестественной позе лежит на кровати, а возле нее, встав на колени на полу, плачет почтальонша Маня. В руках ее письмо. Увидев нас, она вскочила и, размахивая руками, скорбно запричитала:

— Умерла Даша… Только что испустила дух… на моих руках… Я ей письмо от мужа с фронта… Даша попросила: «Прочти». Стала читать… фотография в письме, вот, посмотрите, — подала Маня мне фотографию Шуваева, мужа Даши. Он изображен возле танка в форме командира.