Геннадий Хлебников - На пределе

Апрель сорок пятого! Теперь каждый день передают приказы Верховного о наших победах.

Апрель! Весенний пьянящий ветер дует упруго и ласково с юга, он овевает закопченные угрюмые цехи завода, полуразрушенные сушильные сараи. Ветер ласкает обожженные и задубевшие от морозов за долгую зиму лица работниц. Я совершаю свой ежедневный обход цехов и всюду меня встречают утром обычным вопросом:

— Как дела на фронте?

Этот вопрос задала мне формовщица Сапрыкина. Вместе со своей подружкой Дашей Перетрухиной она при том не переставала снимать кирпичи, только что отрезанные автоматом от влажной глиняной ленты.

— Какой город наши взяли? — подхватила Перетрухина. И другие работницы чуть замедлили движения, чтобы лучше расслышать ответ.

— Вчера взяты сильные укрепления на подступах к Берлину — Зееловские высоты, — говорю я, торжествуя.

— Значит, капут фашистам, Гитлеру капут! — кричит Сапрыкина.

— Капут, дорогие женщины!

Радость и надежда на лицах работниц. Они обмениваются мыслями по поводу сражения под Берлином, привычно и неутомимо делая свое дело.

— А когда война совсем окончится? — допытывается Сапрыкина.

— Рейхстаг возьмем — и войне конец!

— Вот праздник-то будет! Всем праздникам праздник! — восклицает Сапрыкина. — У меня бутылочка водки есть, для этого случая припасена. Год как берегу.

— Ты где ее прячешь? — зубоскалит слесарь Манаенко.

— Это секрет, Никитушка.

— А если — победа, стопку дашь?

— А как же, по такому случаю и не угостить. Если подоспеешь…

Женщины смеются.

В апреле самое каторжное место — глиняный карьер. Уму непостижимо, как только все женщины, работающие здесь, не болеют все разом. С потолка, подпертого стойками, — непрерывная грязная капель. Скрыться от нее никак нельзя. Работают все в легкой спецовке, уже через полчаса после заступления на смену они мокрешеньки насквозь. От разгоряченных работой тел идет пар… Узкоколейные пути, по которым катают вагонетки с глиной, покрыты водой. Колеса часто соскакивают с рельс, тогда женщины скопом обступают вагонетку, поднимают ее на руках и ставят на рельсы, ругаясь почем зря. Вот в такой острый момент я и заявился в карьер.

— Эй, главный, подь-ка сюда, подмогни! — кричит Лукина, подлаживая под раму вагонетки деревянную слегу. — Вот, берись-ка за это место. Так! Взяли, бабы! Эх, разо-о-ом!

Вагонетка встает на рельсы, загромыхала лебедка, поползла вагонетка, покатилась по бремсбергу.

А женщины, воспользовавшись минутной передышкой, уже теребят меня:

— Как там, на фронте?

— Какой город взяли?

— А логово как? Хенде хох немцы?

— Хенде хох, дорогие мои женщины, трещит, рушится последняя оборона фашизма.

Смеются, радуются женщины, а вот Мария Гребнева плачет почему-то. Что это с Гребневой?

— Маша, ты перестань, право слово, — тычет ее в бок ручищей Лукина. И мне: «Вчера письмо от мужа получила. Жив. Воюет. А она нюнит».

— Страшно, убить могут. Война-то идет, бабоньки…

В канун майских праздников меня вызвал главный инженер треста Стржалковский. Мне нравился его кабинет, окрашенный в синий цвет, скромная, но изящная обстановка. Седовласый, красивый Стржалковский вежливо и строго распекал своих подопечных техноруков подсобных предприятий треста. Попало и мне. Завод недодал кирпич на строительство важного цеха на оборонном заводе. Обещание мое поправить дело не успокоило главного, но почему-то рассердило. Он спросил недовольно:

— А почему вы улыбаетесь, как это надо понимать?

— Я не смеюсь, — возразил я. — Я радуюсь сегодня.

Стржалковский долго смотрит на меня испытующим взглядом и неожиданно сам улыбается, говорит примирительно:

— Хорошие вести с фронта? Да, да, я слушал радио…

Все, кто слушал сегодня сводку, наперебой стали рассказывать подробности сражения за Берлин.

— Да, все же здорово! — соглашался с нами Стржалковский, — но вернемся к нашим скромным делам. Так вот: к первому мая всем подтянуть план. На фронте вон как сражаются, жизни не жалеют, а у нас… Вот вы, Хлебников, обещаете план в апреле?

— Сделаем, — говорю я уверенно. А уверенность, оптимизм мой имеют солидное обеспечение. Мы с Кондратенко еще в первом квартале припрятали от учета несколько десятков тысяч кирпичей. И теперь, если чуть и не дотянем, то выдадим сводку даже сверх плана. К такой хитрости в те времена хозяйственники прибегали сплошь и рядом. Знали об этом и те, кто стоял выше их на административной лестнице, но закрывали глаза. И стоящим выше нужна была хорошая сводка.

Над землей, истерзанной и обезображенной войной, победительно шествовала весна. Пришла она, хотя и с обычным запозданием, на великую реку Азии. Набухал, чернел ледяной покров Амура, готовый вот-вот рассыпаться под теплыми лучами солнца. И летели в голубом небе вереницы перелетных птиц, с ликующим криком спешили на родной Север.

И летели, как птицы, последние дни страшной войны. Чем ближе день Победы, тем стремительнее их лет. В этом движении времени, пронизанном счастьем Победы, растворялись, казались незначительными все тяготы, все личные обиды и горести, все неустройства быта и труда. Люди как бы поднялись над обыденным, каждый став стоиком и страстотерпцем. Люди объединились в одном торжественном гражданском чувстве свершившейся наконец исторической справедливости. Ну не может зло одержать верх, побеждает только добро, сколько б ни пришлось человеку перенести испытаний. Добро в народном понятии всегда выше, как выше лжи правда. В этой неистребимой вере в силу и победоносность добра есть извечное иррациональное. Холодный рационализм не признает этого. Ну и что из того! Все равно есть иррациональное, интуитивное в народном естестве, в народном мышлении, и должно брать всегда верх, иначе конец жизни на этой затерянной в бездне космоса и, как утверждают, единственной планете.

День, которого с вожделением ожидали миллионы людей, о котором мечтали тысячу четыреста с лишним дней, наступал с неотразимостью падающей с горы снежной лавины. Как-то майским вечером меня позвала к телефону запыхавшаяся от бега курьерша. «Из райкома звонят», — сказала она, округляя глаза. Бегу в контору, хватаю теплую от руки телефонистки трубку, прижимаю к уху.

— Хлебников? Говорит Кадилин, — зажурчал знакомый баритон первого секретаря райкома партии. — Ты вот что: завтра с утра готовь митинг по поводу Победы над фашистской Германией. Завтра, 9 мая, — День Победы. По всей стране. Да и по всему миру. Поздравляю, Хлебников!

— Поздравляю и я, — срывающимся голосом отвечаю.

— Давай, действуй. Митинг сам откроешь, слово скажешь. Найдешь что сказать?

— Найду…

— Бывай… — голос в трубке умолк. Пожилая телефонистка пытливо глядела на меня, не решаясь спросить: что же такое сообщил мне секретарь райкома. Я обнял старую женщину и сказал: