Сергей Мосияш - Одиссея батьки Махно

— Верно гутарит этот батька. Сразу видно, из наших, из мужиков.

Прельщала красных пехотинцев батькина армия ещё и тем, что практически вся была на колёсах, а не месила лаптями степные долгие вёрсты, как это было в Красной да и в Белой армиях.

— Жалет нас батько-то, не то что энти комиссары.

Была эта армия почти неуловимой, поскольку нигде надолго не задерживалась. Покормили лошадей, поели сами что бог послал — и вперёд. А если задерживались на сутки-другие, чтобы отоспаться, то где-нибудь на глухих хуторах, рассылая во все стороны разведчиков, чтобы смогли вовремя предупредить об опасности.

Налетали внезапно, но регулярно на родной Махноград-Гуляйполе, вырубали стражников, пленили какую-нибудь часть. И вечером в театре давали силами собственных актёров представление. Сам глава культпросветотдела армии Антон Матросенко, лихо отплясывая, поёт частушки:

Зал живо откликается на содержание: «Капут, капут!»

А Антон, отстучав очередную дробь, продолжает:

И тут же в пику ненавистному:

И опять зал гудит: песня говорит о главном, наболевшем. Она же и вдохновляет:

Батька с женой в окружении штабных сидят в ложе и вместе с другими смеются до слёз над Чеховской «Хирургией», где несчастного дьячка играет едва узнаваемый всё тот же Матросенко, гундосящий сквозь слёзы:

— Нам дуракам-то и невдомёк, а вас господь просветил.

— Не рассуждайте, ежели у вас рот раскрыт, — приказывает фельдшер, которого представляет Попов. — Этот легко рвать, этот раз плюнуть...

И когда это «раз плюнуть» оборачивается для дьячка в долгое и мучительное тягание за больной зуб, а для большего эффекта фельдшер ещё упирается коленкой ему в грудь, в зале стоит гомерический хохот. Треск ломаемого зуба едва услышан публикой, хотя для этого за кулисой переламывают сухую дощечку. И фельдшер и дьячок не могут продолжать диалог, которого в этом хохоте никто не услышит, и поэтому играют долгое оцепенение. Дьячок медленно лезет в раззявленный рот указательным пальцем, нащупывая остатки зуба и, дождавшись относительного успокоения зала, слезливо начинает ругаться:

— Паршивый чёрт, понасажали вас иродов на нашу погибель, — и, хватая со стола узелок с гостинцами, который приносил фельдшеру, уходит вон. А фельдшер кричит вслед ему напористо:

— Поругайся мне ещё, поругайся. Мало вас в бурсе берёзой потчевали. Господину Александру Ивановичу Египетскому рвал да и тот никаких слов, а ты что за пава такая. Ништо тебе, не околеешь...

Гудит народ, восхищается игрой артистов: «Ну Антон, ну сукин сын... А Попов-то, Попов...» За спиной Махно появляется Зиньковский:

— Нестор Иванович, от Полог красные идут с артиллерией.

Батька оборачивается к Белашу:

— Виктор, командуй отход.

И вот уже слышно: «Хлопцы, по коням. Пехтура по тачанкам».

В таких положениях Махно старается избегать боя, тем более в родном селе.

Он предпочитает сейчас сам нападать. Внезапно, неожиданно, этим и обеспечивается успех. Хотя бывают и осечки, но не по вине батьки.

Через Екатеринославщину на польский фронт была направлена 1-я Конная Армия, которая по замыслу вождей мимоходом должна была раздавить, рассеять «банды Махно», а если посчастливится, то уничтожить и самого батьку. За последнее деликатное дело взялся сам Феликс Дзержинский.

На военном совете Повстанческой Армии Зиньковский доложил разведданные:

— В Успеновке находится штаб 6-й дивизии 1-й Конной, на ближайших хуторах располагается 11-я конная дивизия.

— Расстояние от Успеновки до этих хуторов? — спросил Махно.

— От 5 до 10 вёрст.

— Ну что ж, надо и Будённого за ус подержать. А? — усмехнулся Нестор. — Как думаешь, начальник штаба?

— Я полагаю, что лучше всего атаковать штаб в Успеновке, — предложил Белаш:

— Я тоже так думаю, — согласился Зиньковский.

— Почему?

— Обычно при штабах караульная рота или батальон. Хозяйственники и прочая обслуга, воевать не очень умеющая. И что не менее важно, обоз с добром и кассой.

— Это уже интересно, — сказал Нестор. — Но делать всё надо быстро и вовремя уходить, поскольку 5—10 вёрст для кавалерии не расстояние.

— Ты считаешь, что 11-я дивизия придёт им на помощь? — спросил Чубенко.

— Обязательно, Алёша. Поэтому — молниеносный налёт и не менее скорый уход. Замешкаемся — будем в кольце. А наши 200 шашек против тысячи сабель никак не потянут.

— А пулемёты?

— При рубке пулемёты молчат.

Чего опасался Нестор, то и случилось. Внезапной атакой Успеновку взяли почти без потерь. Но вместо того, чтоб сразу отходить, пехота накинулась на обоз, где помимо денег оказалось слишком много заманчивых вещей — граммофоны, гармони, шинели, полушубки, обмундирование и даже драгоценности. Как было перед этим устоять бедным повстанцам. Каждому хотелось сбросить своё провонявшее рванье и одеть новые галифе, гимнастёрку, папаху, сапоги со скрипом. Будёновцы, провожая деникинцев, видимо, хорошо обарахлились. Теперь барахлились повстанцы.

Этого времени будёновцам вполне хватило, чтобы окружить Успеновку и начать «рубку» повстанческой пехоты. Махновцы бежали на Туркеновку, бросая собственное добро — пулемёты, винтовки, пушки. И то, что собиралось по крохам в течение четырёх месяцев, было потеряно, рассеяно за каких-то два часа.

Рассвирепевший Нестор, брызгая слюной, орал на уцелевших:

— Вам, суки, как было велено? Ударить и сразу отходить. А вы? Где пехота? Черти с квасом съели. Где пулемёты? Было 60. Сколько осталось? Виктор?

— Десять.

— Где пушки? Вася, язык проглотил?

— Дык все бежали, — кряхтел Шаровский. — Не будешь же по своим.

— Я спрашиваю тебя, сколько бросил?

— Все 12.

— Молодец! Все молодцы, хорошо бегаете. А ты чего зубы скалишь, с чего развеселился? — прицепился Нестор к Чубенке.

— Да я подумал, батька, зря ты решился Будённого за усы дёргать.

Кто-то хихикнул, но тут же смолк под ищущим свирепым взглядом Махно.

— Я те поострю, — поднёс Нестор кулак к носу Чубенке. — Ишь ты, остряк-самоучка выискался.

Однако к вечеру, успокоившись, Нестор пробурчал Куриленке:

— Хорошо, что ты не ввязался, Василий.

— Я подумал, что против кавдивизии бросать наши 200 шашек — самоубийство.

— Правильно подумал. Сколько у тебя осталось?

— Сто пятьдесят, Нестор Иванович.