Эрнст Мезаботт - Иезуит. Сикст V [Исторические романы]

— Ну что, удалось вам устроить дело? — спросила она еще издали, завидев подъезжавшего кардинала.

— Хотя и не совсем, но пока отчаиваться не следует, — отвечал прелат. — Трудно было подступаться к папе с такой просьбой, но мне удалось кругом и около провести ту мысль, что на совести наместника Христа Спасителя не должно быть осуждение невинного, что очень часто бывает, несмотря на все беспристрастие судей; и что прямых улик против барона Гербольта нет, а лишь косвенные. Кажется, этот маневр удастся, и честный Сикст обещал обратить особое внимание на дело. Судьи, конечно, будут на нашей стороне.

— О милый, несравненный Себастьян, как мне благодарить вас! — воскликнула графиня, обнимая кардинала.

— В ваших силах отблагодарить меня, — отвечал кардинал.

— Скажите как? Я на все готова!

— Оставайтесь у меня ужинать.

— Конечно, останусь, об отказе не может быть и речи, — говорила графиня, открывая окно и высоко приподнимая тяжелый канделябр.

— Что вы делаете, графиня? — вскричал кардинал. — Этот канделябр так тяжел!

— Ах мне очень весело, — отвечала красавица. — Я и сама не знаю, что делаю, мне хочется прыгать, бегать, переставлять вещи с одного места на другое, кружиться!

— Ребенок, — сказал влюбленный прелат.

«Дай, Господи, ей здоровья, пусть вся ее жизнь украсится цветами счастья», — прошептала Барбара, стоявшая в глубине парка, видя, как графиня подняла кверху канделябр.

В одной из отдаленных окрестностей Рима на берегу Тибра стоял полу развалившийся дом, в котором жило семейство тюремного сторожа Фортунато. Оно состояло из шести человек: самого Фортунато, его старухи матери, жены, двух молодых девушек и подростка, юноши лет тринадцати. Старуха страдала неизлечимым помешательством, потеряла человеческий облик и скорее походила на животное, чем на человека; жена Фортунато, особа лет под сорок, несмотря на ее худое, истощенное лицо, сохранила следы замечательной красоты; ее дочери Розетта, лет восемнадцати и Сесилия, пятнадцати лет, очень на нее походили, такие же высокие, стройные, как и мать, с густыми черными волосами и с типичными лицами чистокровных римлянок. Юноша также обещал сделаться красивым. Содержать пятерых домочадцев на скудное жалованье тюремного сторожа не было никакой возможности. Вся семья постоянно нуждалась, и если бы не помощь, оказываемая благочестивым Гауденцио, монахом соседнего монастыря, всегда после Ave Maria раздававшего хлеб и суп бедному народу, многие из семейства Фортунато давно бы умерли с голоду. Вся семья жила в одной сырой комнате, почти пустой, посредине стоял большой деревянный стол, около него три табурета, — вот и вся мебель. Около стен, покрытых плесенью, были разостланы матрацы из грубой парусины, набитой осокой, они служили ложем для семьи. Вообще вся обстановка этого убогого обиталища была крайне бедна. В данный момент семья не ела уже второй день, все с нетерпением ждали Фортунато, но он почему-то не приходил.

— Хлеба! Есть хочу! — выла безумная старуха.

— Боже мой, Боже, — стенала мать, с отчаянием ломая себе руки. — Фортунато не идет, а мы со вчерашнего дня ничего не ели!

— Мы-то еще можем терпеть, — сказала младшая, Сесилия, — вот только бы для бабушки хоть кусочек хлебца…

Мать подняла глаза, полные слез, на дочь и подумала: «Боже великий, этот ангел, созданный Тобой для утешения человечества, принужден голодать! Она не заботится о себе, ей главное, чтобы накормить больную бабушку!..»

— Я есть хочу! — снова вскричала старуха и бросилась к двери, но внучка ее удержала. В это время вошел Фортунато. Сбросив мокрый плащ, он бессильно опустился на табурет и склонил голову на грудь. Несчастному отцу семейства тяжело было видеть страдание близких.

— Мы тебя с таким нетерпением ждали, Фортунато, — нежно говорила жена. — Несчастная больная все просит есть.

— А я-то, что могу сделать? — возразил тюремный сторож. — За общим столом все пристально за мной наблюдают, чтобы я не брал с собой хлеба, и, если заметят что-либо подобное, меня прогонят, а ты сама знаешь, для нас это равносильно гибели; поневоле приходится сдерживаться, — добавил он со вздохом.

— Вот все, что я сумел добыть, — продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которой были завернуты почти обглоданные кости.

— Господи Боже мой! — с отчаянием вскричала жена. — Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!

— Уверяю тебя, дорогая Вероника, — оправдывался сторож, — я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не съела сегодня свою порцию монастырского супа?

— О дорогой Фортунато! — вскричала Вероника, закрывая лицо руками.

— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?

— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу, и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.

— Ну говори же, какие это условия?

Вероника молчала.

— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?

— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.

— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розетты, он вознамерился еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!

— Успокойся, милый папа, — сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, — зачем ты так тревожишься?

Нежный голос любимого ребенка заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолк.

— Однако, что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, — продолжал он в раздумьи. — Мы все умрем с голода!

— Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? — вдруг отозвалась старшая дочь Розетта. — Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка неизбежно должна так кончить.

— Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, — шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово, как нож, вонзается в его сердце.

— О как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! — шептала в отчаянии несчастная Вероника.

— Вы ошибаетесь, милая, средство есть, — вдруг раздался голос на пороге.

Все посмотрели на входную дверь. На пороге стояла высокая, вся одетая в черное, женщина.

— Кто вы такая, синьора? — спросил Фортунато. — И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?