Том Холт - Козлопеснь

— Мне повезло, — сказал я. — Мне удалось добраться до Катаны вместе с Аристофаном, сыном Филиппа. Он, должно быть, уже дома, наливается вином. Иди и спроси его, если мне не веришь. Как, кстати, приняли его пьесу — ту, которую он оставил тебе?

— Заняла второе место.

— Второе?

— Да.

— Ну что ж, хорошо.

— Все мертвы? — сказал он. — Вся армия целиком?

— Да.

Мы еще постояли в молчании; торопиться было некуда. Затем Филонид спросил:

— Ты доложил Совету?

— Нет, — ответил я. — Я иду домой. Мне нужно помыться и побриться.

— Это подождет, — сказал он. — Послушай, мой племянник Палеолог — член света, лучше всего сказать ему первому.

Я пожал плечами.

— Я не возражаю, — сказал я. — Не прихватить ли нам Аристофана, чтобы он подтвердил мои слова?

— Хорошая идея, — сказал Филонид. Он был энергичен, говорил быстро; возложенная им на себя задача надежно заняла место между ним и тем, что он только что услышал. — Слушай, мой дом по дороге, я отправлю за Аристофаном мальчишку — ты уверен, что он у себя?

— Нет, — сказал я. — Он не говорил, куда собирается.

— Ох, ладно, неважно. Все равно пошлем мальчишку. А потом пойдем к Палеологу.

Так мы и сделали. Меня поразил смутный комизм ситуации — в конце концов, рассуждал я, если наша армия мертва сейчас, она скорее всего не оживет, пока я моюсь и бреюсь, и, вполне вероятно, останется мертвой, пока я ем. Я не стал излагать свои соображения Филониду; мне казалось, что он не в настроении.

Советник Палеолог не был особенно обрадован нашим визитом; он засиделся вчера допоздна и у него болела голова. Я предложил придти попозже, но Филонид меня заткнул. Он сказал, что у него ужасные новости. Я возразил, что это у меня ужасные новости, и не мог бы он перестать лезть вперед меня? Он рассердился и велел мне помалкивать. Мало-помалу он впадал в истерику. Палеолог посмотрел на меня, увидел, что я лучше владею собой, и спросил, что происходит. Я объяснил, что происходит.

— О боги, — сказал он. — О боги на небесах.

— Значит, ты мне веришь? — спросил я. — Я думал, мне будет труднее тебя убедить.

Палеолог покачал головой.

— До нас уже дошли кое-какие слухи, — сказал он. — Кое-какие. Мы в них не поверили.

Он рассказал, что двумя днями ранее эгинетский торговец благовониями причалил в Пирее с грузом мирра. Он плыл без остановок от самой Метаны, он устал и хотел побриться, а потому отправился в цирюльню на агоре. Пока его брили, он завел беседу, как всегда и случается в цирюльнях.

— Я очень расстроен известиями о вашей неудаче, — сказал он.

— Какой еще неудаче? — спросил цирюльник.

— На Сицилии, — сказал эгинетец. — В Метане только об этом и говорят. Мне ужасно жаль, правда жаль. Страшное горе.

— Мы уже довольно давно не имели новостей с Сицилии, — сказал цирюльник. — Дела пошли неважно, да?

— Можно сказать и так, — сказал эгинетец. — Вся ваша армия стерта с лица земли.

Цирюльник посмотрел на него пару мгновений, а потом выбежал на улицу с бритвой в руке и принялся вопить во все горло: — Армия уничтожена! Армия уничтожена! — А было это как раз перед Собранием и магистраты с лучниками уже вышли на площадь со своей красной веревкой. Они увидели, что какой-то псих бегает туда-сюда с бритвой, вопя как оглашенный, и арестовали его.

Он пересказал им то, что услышал и показал на свою лавку, где его клиент все еще сидел в ожидании. Магистрат вошел в цирюльню, увидел, что этот клиент — чужеземец, и арестовал за распространение пораженческих слухов. Сейчас они с цирюльником сидели в тюрьме в ожидании суда. О слухах доложили, как полагается, Совету, но никто не придал им значения. Палеолог поверил мне, потому что вспомнил, как я отправлялся с отрядом Демосфена — он случайно видел меня тогда в доках, причем кто-то спросил его, кто я такой, а он ответил.

Тут с крайне раздраженным видом появился Аристофан, который подтвердил все, что я сказал. В итоге нам пришлось идти в Зал Совета и ждать, пока все соберутся, а потом советники поджаривали нас несколько часов, задавая всякие хитрые вопросы и пытаясь поймать на нестыковках. Аристофан оживился и спросил, уж не собираются ли они объявить его лжецом, но я понимал, что они действуют всего лишь под влиянием афинских инстинктов и терпеливо отвечал на все вопросы. В конце концов нас затолкали в маленькую комнату — меня, Аристофана и Филонида — и заперли за нами дверь. На наши вопросы, за что, никто не отозвался.

— Ну что ж, — сказал я. — А тут уютно. Что происходило в Городе, пока нас не было?

Филонид не ответил и мы некоторое время в молчании рассматривали стены. Потому Аристофан спросил, как прошла его пьеса. Филонид сказал ему, что она стала второй.

— Второй? — переспросил Аристофан в негодовании.

— Верно, второй.

— Это, чтобы им всем провалиться, так характерно, — заявил он. Ты-то хоть понял, что парабаса была целиком посвящена разоблачению нашей сицилийской политики? Боги, мы заслужили поражение.

Через два или три часа нас выпустили. Нам было велено идти прямо домой, сидеть там, не выходить и ни с кем не говорить. Иначе возникнет общая паника, объяснили нам; объявить о катастрофе — дело Совета.

Нас вытолкали через задние ворота, мимо кучи золы, и развели по домам под конвоем лучников; это трудно принять за триумфальное возвращение, думал я, но с другой стороны, какая разница? Было приятно осознавать, что некоторые вещи, например — Совет, никогда не меняются. Я гадал, сколько этот Совет теперь протянет.

Лучник постучал за меня в дверь — наверное, боялся, что если позволить мне постучать самому, я передам закодированное послание. Раб, открывший на стук, уставился на меня, а лучник более или меня зашвырнул меня внутрь.

— Привет, Фракс, — сказал я рабу. — Хозяйка здесь или в деревне?

— Здесь, она спит, — ответил раб. — Мы думали, ты на Сицилии.

— Я там был, — сказал я, — но вернулся домой. Так довольно часто случается, знаешь ли. Ступай и разбуди ее.

Он похромал прочь, а я снял меч и повесил его туда, где ему и место — на притолоку. Меч прекрасно украшает интерьер.

Полагаю, все вы грамотные люди и знаете « Одиссею» , а так же « Фиваиду» и « Малую Илиаду» , и поэтому не могу описать следующую сцену так, как мне бы хотелось в видах произведения драматического эффекта, поскольку вы бы тут же обвинили меня в плагиате. Вообще желание быть непохожим на предшественников — настоящий бич писательского ремесла; обнаружив, что все многообещающие подходы к той или иной сцене заблокированы великими мастерами прошлого, сочинитель остается при одной-единственной печальной возможности — описать ее так, как она на самом деле произошла. Единственный жанр, иммунный к этой заразе — это, разумеется, трагедия, поскольку трагический талант слишком возвышен, чтобы беспокоиться о какой-то там вторичности. Трагики, сдается мне, живут в своем собственном мире. Но несчастный, многострадальный историк постоянно сталкивается с этой проблемой: он вынужден раз за разом бить себя по рукам, приговаривая: нет-нет, так нельзя, так уже было, придется им спуститься с холма и повернуть налево; или: я, должно быть, свихнулся, вставляя сюда эту битву, в предыдущей главе уже была одна, точно такая же. Историк может приступить к своей работе, переполненный всякими благородными идеями, вроде желания увековечить истинный ход вещей, но очень скоро те, кому он зачитывает свой труд в процессе написания, выбивают всю эту дурь у него из головы. Взять хоть знаменитого Геродота. Он потратил многие годы, шныряя по всему миру, вызнавая у стариков, что им рассказывали их дедушки и записывая их ответы на восковые таблички. Вернувшись домой, он упорядочил свои записи, устранил нестыковки, расставил события в хронологическом порядке, учитывая то обстоятельство, что «поколение» в одном месте может идти за тридцать три года, а в другом — за сорок, и уселся, наконец, писать свою историю. Потом он прочел ее своей жене.