Том Холт - Козлопеснь

И именно этим афиняне и занялись. Тест, придуманный, чтобы отличить заговорщика от любого другого гражданина, был замечательно прост. Афиняне знали, что любой заговорщик, будучи спрошен, станет отрицать, что он вообще что-то знает о заговоре. Поэтому любой, кто отвечал «Вообще ничего» на вопрос обвинителя, что он знает о заговоре, немедленно отправлялся в тюрьму пить болиголов. Если же, однако, обвиняемому хватало ума заявить: вышло так, что я знаю, кто вовлечен в заговор — это Лисикл и Фаонид и все прочие из Гимназия — то истреблялся и Гимназий, и доносчик — из тех соображений, что если он знал о заговоре и никому не сказал, то он и сам заговорщик.

Самое же удивительное заключалось в том, что никто из казненных не имел никакого отношения к разбитым статуям. Вы, может быть думаете, что в условиях совершенно случайного распределения хотя бы один из погромщиков должен был, так сказать, вытащить короткую соломинку. Ничуть не бывало — все они, казалось, обладали иммунитетом, и я начал ощущать, что нахожусь в относительной безопасности. Я сказал — в относительной; на деле это означало, что если я садился перед миской овсянки, то был более или менее уверен, что успею ее доесть, прежде чем умру. Больше всего я боялся, что один из настоящих погромщиков, попав под раздачу, потеряет выдержку и даст такие убедительные показания, что даже мои идиоты-сограждане ему поверят. Разумеется, среди свидетелей преступления упомянут и меня — и не успею я и оглянуться, как у меня начнут неметь пальцы ног.

Когда гулянка была в самом разгаре и присяжные работали посменно, чтобы успеть разобрать навалившиеся дела, нас навестил господин по имени Демий. Это Демий был одним из виртуозов искусства, нынче почти вымершего, несмотря на спорадические попытки его оживить — он был профессиональный доносчик. Он неплохо зарабатывал — основным его профилем была контрабанда, жил он с процента от конфиската и обладал почти сверхъестественной способностью с одного взгляда отличить контрабандный товар от законного. Рассказывали, что в юности он ходил в учениках у самого Никарха — наверное, величайшего доносчика всех времен и народов, и это объясняет, откуда у него такие замечательные таланты. Когда дело со статуями получило ход, Демий включился в работу с энтузиазмом, по которому легко отличить профессионала от любителя. Его, однако, немного удручал недостаток качественного сырья. Точно так же, как хорошая керамика нуждается в глазури, качественному обвинению требуются свидетели, а поскольку уровень смертности среди свидетелей был почти так же высок, как среди обвиняемых, большинство профессионалов отправились на покой или в могилу — а наплыва талантливых дебютантов почему-то не наблюдалось. В обычное время афиняне обожали выступать в роли свидетелей, особенно в делах о государственной измене. Эти дела давали каждому возможность поучаствовать в низвержении видных фигур, чтобы было чем гордиться и что рассказать внукам; а уж шанс выступить на публике — это соблазн, перед которым ни один афинян, не страдающий волчьей пастью, устоять не способен. Однако же из-за того, что столь многих свидетелей выдвинули, так сказать, из актеров второго плана на ведущие роли, становилось все труднее найти людей, вызывающих хоть какое-то доверие — даже при оплате авансом. Посему Демий явился ко мне.

Когда вам наносит визит столь заметное лицо, вы не маринуете его на ступенях, особенно если на улицах есть люди, которые могут заметить его у ваших дверей. Не можете вы и отказаться выслушать его; отказавшись, вы рискуете узнать о себе множество самых неожиданных фактов — немного попозже.

— Эвполид, — сказал Демий, опуская на стол кубок и вытягивая ноги к огню, — кажется, ты знаешь Аристофана, сына Филиппа.

— Да, — сказал я.

— Ты ведь был с ним на Сицилии?

— Да.

— И я так слышал, — Демий удовлетворенно кивнул.

Он был небольшого роста; почему-то все великие доносчики — коротышки, Никарх, к примеру, был совсем мелкий. У Демия были широкие, покатые плечи, совершенно круглая голова, покрытая коротким волосом, и полностью отсутствовала шея. На указательном пальце левой руки он носил перстень с печаткой в виде льва, а туника его была испятнана вином. Мне он был безразличен, но сознаюсь — некоторые люди почему-то вызывают у меня иррациональную неприязнь.

— Так вот, — сказал Демий, — пока вы были на Сицилии, не говорил ли Аристофан чего-нибудь по поводу осквернения священных статуй?

— Нет, — ответил я чистосердечно, — ничего такого не припоминаю.

Демий наклонил голову набок.

— О чем же вы, в таком случае, разговаривали? — спросил он.

— Ну как, — ответил я, — мы обсуждали войну, и что нужно делать, чтобы держаться подальше от неприятеля, его пьесу, всякое такое.

— То есть ты относился к нему вполне дружелюбно?

Я почуял опасность и решил поостеречься.

— Я бы не сказал — дружелюбно, — ответил я после паузы, словно тщательно обдумав ответ. — Но и недружелюбным мое отношение не назовешь. Нам нужно было решать насущные задачи — как добраться до Катаны, например, и прочее в том же роде.

— Но, разумеется, — предположил Демий, — вы двое, пребывая в такой близости, деля ужасную нужду и опасности — разумеется, вы обсуждали и другие вещие?

— Вообще-то нет, не могу сказать, чтобы обсуждали.

— Понимаю, — сказал Демий, упираясь подбородком в кулак. — Видишь ли, я-то тебе верю, но другие могут и не поверить.

— Другие?

— Я говорю гипотетически. Другие. Разумные люди, если угодно. Они могут подумать, что в подобных обстоятельствах Аристофан мог сознаться в чем-то, что угнетало его, терзало его совесть — и сознаться единственному, кто был рядом.

— Они могут так подумать?

— А ты бы не подумал? И тут ты заявляешь: нет, Аристофан ничего мне не говорил. Что ж, они могут решить: эти люди друзья, они вместе прошли через муки, это естественно — и даже похвально — что одни из них покрывает второго. Что они способны сговориться между собой... нет, это не то слово. Не могу вспомнить, крутится на кончике языка...

— Составить заговор?

— Нет, не совсем заговор — но общую идею ты уловил. И тут эти гипотетические разумные люди придут в замешательство — они не смогут понять, кто кого покрывает? И если эти люди в этот гипотетический момент будут выполнять обязанности присяжных, они могут казнить вас обоих, просто на всякий случай. Они могут решить, что покрывать святотатца и предателя ничуть не лучше — с нравственной точки зрения — чем совершить эти преступления самому.

— Значит, так они подумают?

— Как ни печально, да.

— И насколько вероятно, что присяжные столкнуться с подобной дилеммой? — спросил я. — Скажем, в ближайшем будущем?