Том Холт - Козлопеснь

Со всеми этими козами, и праздником разрушения, и возможностью размять ноги после корабельной тесноты мы пришли к заключению, что воевать под началом Демосфена гораздо лучше, чем работать. Единственным человеком, который не разделял нашей радости, оказался Калликрат, который всегда был слишком разумной и уравновешенной личностью, чтобы умереть славной смертью.

Пока мы развлекались описанным образом, Демосфен атаковал внешние укрепления Сиракуз с использованием таранов — безо всякого успеха. Многих тараны приводят в ужас — благодаря производимому ими грохоту и трясению земли, а также тому факту, что их нельзя убить, потому что они деревянные. Сиракузцы, однако, отнеслись к ним весьма легкомысленно — они закидали факелами прикрывающие тараны навесы из шкур, а потом перестреляли разбегающихся воинов из луков. Это был унизительный щелчок по носу, и когда Демосфен отправил тяжелую пехоту, чтобы вытащить тараны, пока они не сгорели дотла, ее тоже осыпали стрелами; вскоре отяжелевшие от вонзившихся стрел щиты стало невозможно удерживать и пехотинцами пришлось отступить. Несколько человек погибли, но все они были с Закинфа и Коркиры, так что никто особенно расстроился.

В сущности, Демосфен устроил атаки на внешние укрепление и разорение прилежащих земель только для того, чтобы лишний раз доказать их бесполезно и попутно убедить сиракузцев, что он ничуть не изобретательнее Никия. Настоящий его замысел был по-афински дерзок, амбициозен и поражал новизной. Едва увидев Эпиполы и узнав, что на вершине находятся три сиракузских лагеря, он решил атаковать эту позицию ночью. В конце концов, никто так раньше не делал, и можно было рассчитывать со всей уверенностью, что атака окажется совершенно неожиданной. В темноте сиракузцам не будет никакого прока от знания местности — а также, что особенно важно, от их смертоносных дротиков, луков и пращей. Стоит нам оказаться за стеной, враг придет в полнейший ужас, не зная, где мы находимся и каковы наши планы — в точности как троянцы, когда греки посыпались им на головы из утробы деревянного коня. Мы же будем поддерживать контакт друг с другом, выкрикивая секретный пароль и кличем приводя сиракузцев в еще большее смятение.

Когда нам изложили этот план, мы не знали, что и думать, но отличавшая его хитроумность так захватила наше воображение, что мы едва дождались заката. И хотя все были утомлены дневными трудами, восторг предвкушения не давал нормально отдохнуть. Одно было очевидно: эта кампания не была похожа ни на какую из предыдущих. Никаких маршей длиной в день с тяжелым мешком на спине, никаких бесконечных бессмысленных стен — ни тех, которые надо возводить, ни тех, которые требуется преодолеть. У нас было чувство, что мы участвует в судьбоносном предприятии, и разговоры не умолкали — люди тихо, но без умолку разговаривали не только с друзьями и родственниками, но с и незнакомцами с другого конца Аттики и даже с чужеземцами. Все внезапно ощутили себя близкими друзьями Демосфена — и все же он оставался нашим лидером, нашим командующим, безупречным и неспособным ошибаться. Мы словно бы вернулись в детство, превратились в шайку сорванцов, которые выбирают себя царя и совершают набеги на соседские сады — над всеми витала мальчишеская смесь восторга, нетерпения и чувства опасности, безо всякого страха смерти или увечья. Трудно представить, что взрослые люди способны чувствовать такое. Может, так вышло из-за того, что весь Город, казалось, собрался здесь — как будто это не военный поход, а фестиваль или празднество — столько кругом было друзей и знакомых. Много было и чужаков, но все время оказывалось, что ты знаешь кого-то, кто знает их. Когда начало темнеть, мы разожгли костры и стали расхаживать по лагерю, будто бы готовясь ко сну, и при этом то и дело натыкались на приятелей, друзей и дальних родственников; я сам встретил пять-шесть участников моих хоров, а также множество соседей, и — не стоит и говорить — Аристофана, сына Филиппа. Он с опасливым видом крался вдоль палатки как будто с ребенком на руках, и когда я окликнул его, высоко подпрыгнул.

— Бога ради, — прошипел он, узнав меня, — зачем так шутить?

— Что это у тебя тут, Аристофан? — спросил я. — Странновато ты себя ведешь.

— С каких это пор тяга к знаниям числится среди твоих достоинств? — пробормотал он. — Будь хорошем мальчиком, иди поиграй с сиракузцами.

Тут до меня дошло, что Аристофан, похоже, разжился мехом с вином.

— Дай-ка я угадаю, что у тебя под плащом, — громко сказал я.

— Если очень хочешь знать — это мертвая пьеса, — сказал он. — Судя по виду, одна из твоих. Ну ты понимаешь — туповатая, бесцветная, диву даешься, как ухитрилась столько протянуть? Я собираюсь достойно ее похоронить — если, конечно, на Сицилии имеются компостные ямы.

— Поделись со мной чашкой-другой и можешь хоронить хоть до утра, — сказал я.

— Вампир, — отозвался Аристофан. Я подставил чашу и он наполнил ее.

— Где ты нашел это вино? — спросил я.

— На Сицилии, — ответил он. — Тебе что, нечем сейчас заняться?

Я выпил вино и оставил его в покое. Затем появился, широко шагая, сам Демосфен в красном плаще и блистающих доспехах, и я отступил в сторону, пропуская его. Проходя мимо, он повернул голову и сказал: — Привет, Эвполид, — как в тот день в Афинах, когда меня вызвали в Совет. Прежде чем я успел ответить, он уже удалился, мелькая в свете костров: как всегда деятельный, кипящий энергией, добивающийся во всем совершенства, как и подобает герою.

— Где каменщики, чтоб им провалиться?! — услышал я его крик. — И видел ли кто-нибудь главного плотника? Шевелитесь же, я не могу ждать всю ночь. — К нему побежали и он скрылся из глаз за множеством плащей. Тут кто-то окликнул меня из глубины палатки. Я обернулся.

— Кажется, я узнаю тебя, — сказал Никий. — Давненько мы не виделись.

Я не нашелся, что ответить. С того момента, как мы ступили на землю Сицилии, Никий превратился в мишень для злых острот, и я отпустил их не меньше прочих. Было очень странно видеть его — второго командующего этим великим предприятием. Он выглядел очень больным и не носил доспехов. Он сидел на деревянном стульчике с грудой восковых табличек на коленях, определенно разбираясь с какими-то мелкими огрехами в списках припасов, о которых никто, кроме него, и думать бы не стал.

— Добрый вечер, стратег, — сказал я. — Ты не идешь с нами? — Прозвучало так, будто мы собираемся на пирушку, и он покачал головой и сказал, что его не пригласили.

— Я останусь здесь с резервом и присмотрю за лагерем, — добавил он, и к своему изумлению я расслышал горечь в его словах. — Так будет лучше для всех, — продолжал он. — Я бы только путался под ногами. Демосфену бы пришлось советоваться со мной по тактическим вопросам, а что я могу ему сказать?