Михаил Крупин - Окаянный престол

Наконец Мнишек иссяк и пошёл по кругу башенной светлицы, тряся зябкими брыжами.

— Ну Бог с тобой, не виноват, — повинились перед ним бояре. — Но и мы не виноваты же, а виноваты твои перепившиеся своевольники, кои приручали, идя с пиру, наших женщин и детей, смеялись и гордилися над нами, грозя — пересвятив и перепив — убить нас. Они и возмутили целый город. Но при чём мы?.. Мы унимали беду, как нам мочно. Но кто же может противостоять сотням тысяч, раз они уже пришли в движение?.. Это во-первых. Во-вторых, твой зять тоже ведь нам дал довольно поводов, послуживших для его кончины... Он и телятину жрал, и держался вообще... словно ваш гнилой язычник. Да в конце концов и нас заставил бы творить там всякое... что супротив нраву Москве, уж не благой путь.

Пан Ежи требовал свидания с послами, дочерью и сыном и прочими родственниками. Бояре отвечали, что не только их сведут в любое время, но отпустят насовсем, ежели, во-первых, воевода и родные его ни сами, ни через вторых и третьих лиц не станут мстить новому царству за обиду; ежели поклянутся, во-вторых, что расстараются и обеспечат мир между Москвой и Речью, в-третьих же, конечно, требуется воротить полста тысяч рубликов и прочие подарки, пересланные ему на сватовство в Литву.

После такого перечня Мнишек уже сел перед боярами темней и отважнее прежнего.

Перед свиданием отца и дочери тот же иск представлен был Марианне.

— Все жениховы злотые — и столько ж своих — потрачены на странствие сюда, чтоб почётней было вам же! — быстро отвечала та — бледная, как и до низложения, но более разговорчивая и живая. — Всё, что и оставалось в покоях, вы же и взяли обратно! (Внимательные взгляды бояр друг на друга). Вот вам последние оздобки и платья. Остальное, вот вам крест ваш, вышлем из Польши! Отпустите лишь нас!

Отдав все драгоценности и остающиеся платья, Марианна в спальном подпоясанном халатике, в иерсицких, с вздёрнутыми носами, шлёпанцах поплелась по морозцу к отцу.

Воевода встречал полным церемониалом императрицу — поклоны, поплески манжет, заздравия. Хотела на шею, на грудь — нет шеи, нет груди, с коленей приласкал. Русские думцы перемигивались, над широтой бород кривились.

Мнишек швырнул перед ними из кожаной сумки казну, рейхсталеры горячей струйкой со стола полились на пол, иные, вспрыгнув, понеслись колёсиками — кривоватые рубли так не могли.

— Я по-честному взял это из самборской экономии! Берите, берите всё — ни на копейку здесь вы не имеете права! А что не переслал в дар нам мой любезный зять, императрица взяла сюда с собою, а куда теперь всё подевалось, вам да вашим прекрасным святым лучше знать. Смешно, — Мнишек распялил дико рот, — как с ограбленных и голых вы ещё ожидаете сорвать... Мы с императрицею вашей поклялись вам не мстить (мы-то клятву держим), предоставим мщение тому, кто говорит: «Мне отмщение, аз и воздам». Уж он-то отомстит... За его же величество, короля польского, тоже ничего не обещаю. И рад бы разделить вашу приятную надежду, что на пролитую подданную кровь хватит его сердца... Но как мне от его имени тут с вами договариваться, да ещё перед такими брать обязательства? Не требуйте-ка невозможного...

— Сиди тогда, — простились с ним бояре.

— Матка боска надо мной, — успел уведомить их Мнишек. — Приняв крест с Неба, всё буду терпеть! Всё, что ещё... — Запугиваемые думцы уже выходили. — Более, чем Бог вам попускает, мне никак не сделаете! — хохотал сенатор.

— Более — никак, — кивнули ему, замыкая дверь.

По совету Мнишка решено было поискать пропавшие кошёлки и подарки где-нибудь и впрямь у себя. Приказано было столице всё грабленое у поляков доставлять в казну. Второстепенным литовским гостям, безобидным вельможам, тоже нехудо было бы всё ихнее вернуть — усердием умилостивить Речь. Но указ сей не гораздо исполнялся. Отдано, найдено было лишь несколько чёрных и страшных, облупленных до золотинки, скелетов карет да около десятка редких скакунов, ничуть не повреждённых и бодро светящихся (коли сразу не ускакал на таком, уже не продашь и не спрячешь).

Гайдуки Стадницких и Тарло жили по-прежнему в кусачих зипунах на голо тулово, их панам были вытребованы всё же под зипуны холщовые новейшие рубища из холопских кладовых.

Но с четверга наконец потеплело. Спохватись, осиянное небо впилось в мёртвое серебро города, торя дорогу ненадёванным зелёным льнам, и без всяких набатов, на площадь перед ряд толстых чаек-бойниц, сошлись слободы. Отошедшие с похмелья, сегодня не топившие печей и где-то сами собой сговорившиеся, злые на невзгоду пригородных яровых — на солнышке вопили. Кто снёс царя? Кто высадил нового? Раз-перераз вас, думцы перетёртые, доказывай, держи ответ! Вспомнили вдруг: весь тот год, что царствовал Дмитрий или расстрига — не суть как его там, — но целый год баловала землю красная погодка. А теперь что ж, будет опять, как при Борисе, одна с небесами маета?

Шуйский шёл девственным ковром к обедне, как почувствовал волнение народа за древней стеной. Этот богатый, замедленный кирпичным тыном звук и жалобное дрожание воздухов он узнал бы сквозь любую тьму шуршаний.

Остановясь, ссутулясь, Василий Иоаннович плавно обернулся вокруг посоха к вельможному походу за собою.

— Что — это?

— Неведомо кто созывает народ именем царским, — знающе ответил Волк-Приимков. Иные только переглядывались, разводя косыми рукавами.

— Что — это?! — глядя и на всех, как на Приимкова, ровно никого не слышал Шуйский. — Пошто опять разволновали чернь?! Ну кто да кто из вас?!. Какое теперь сочиняете коварство?!

Путано вьющийся полк боярский остеклел от прямоты и света государева глаза.

— Коли я не люб вам, говорите сейчас! — Вдруг в распахнутых очах царя блеснули слёзы. — Коли... коли так... коли я... Я оставляю стол! Вы избрали меня, вы и низлагайте!

Шуйский отпустил орлёный посох (посох брякнулся перед ним на суховатый ковёр, хотел скакать, катиться — не пустили крылья набалдашника). Снял отороченную соболем ермолку с крестом на маковке:

— Возьмите же! И выбирайте наново, кого вы там хотите!

По-над горем запрокинул голову, и уже только немногие видели, что так его зрачкам ловчее читать всех сквозь гнутую слезу. Князь Шаховской и думный дворянин Собакин сделали невольное движение, лицом и станом, к скипетру с шапкой. И тут же стали серы, поняв...

Шуйский мгновенно надел шапку. В раскрывшуюся длань приял посох, взлетевший сам к нему по воздуху, кажется, и не коснувшись десятка угодливо метнувшихся рук.

— А раз так!.. — возвысив сухо, ровно голос, тёк себе глазами государь. — Нет, заели уже эти козни! Раз не хощете иного и я таки вам царь, дайте царить и отказнить виновных!

Всем говоря, смотрел теперь лишь на Собакина и Шаховского.