Михаил Крупин - Окаянный престол

Чтобы уснуть, Безобразов осушал обыкновенно один братину какой-нибудь настойки на ягодах. Он пошёл отцепил связку ключей у Манефы с пояса, на котором те бренчали то по двору, то в доме целый день: благодаря бряку сему, Безобразов всегда знал, что кабальная краса Манефа не в распутных бегах, а на усадьбе и ключи от вещей тоже на месте — и вещи, значит, не воруются сейчас. Ночами же Манефа держала ключи под подушкой, и Безобразов, как днём, ночами был уверен в неприкосновенности всей связки, так как подушка у него и у Манефы была общая.

Ключница обладала редкой на посаде красотой, к которой Безобразов давно притерпелся и не очень ценил её. Но он бдительно помнил об этом хозяйстве Манефы и не позволял ей ходить далеко со двора, зная, что кто-нибудь, позарясь на её лишние для Безобразова, парсунные прелести, умыкнёт у него заодно с ними и те, даровые в холопке, нужные позарез части, что дают короткий отдых его духу — в меру незазорного труда тела — по ночам.

Безобразов весьма дорожил этой своей традиционной отрадой, даже вопреки тому, что каждый раз по её окончании делался как-то ещё бесприютнее, тише, скучнее, пил квас перед иконой Божией Матери... Откусывая пыльного сухарика, наглухо осенялся влажной горстью. Как бы извиняясь за содеянное, уныло просил у Скорой Заступницы ниспослать ему честную невесту из богатого Китая — хоть так грех отвесть.

Безобразов молил о богатой невесте почти безнадёжно, будто заранее не веруя или отмахиваясь от даров, но он находил в упорстве вялых просьб какое-никакое себе оправдание: не вы нам, так и мы не вам же, — всё по справедливости?

Он засыпал наконец, жалостно, по-бабьи, всхлипнув и для чего-то смазав спящей Манефе по мягкой щеке кулаком. Темнобровая ключница вскидывалась, но тут же снова роняла льняную, в полусне обиженную голову в пуховую подушку.

Наутро всё дворянину Безобразову припоминалось: Манефа кашу не варила, пока дворянин спал, выдоив Зорьку и забрав из-под кур яйца, сама наскоро завтракала и начинала громозвучно готовиться к бегству.

— Куда лыжины востришь, красивая? — выглядывал на её сбор пробудившийся и несколько проползший по перине Безобразов. — Змея короткохвостая, куда беги-ишь?.. Кому грядеши, говорю? Чего надулась, курва? Я ведь убью и закопаю!

— Закапывай! Я всё одно уйду! — стягивала ключница походный узел. — Вот только в бесстыжую харю вам плюну и пойду!

— Давай-давай! Валяй! — поощрял Безобразов, вперивая круглые зеницы в окатистые Манефины локти, ходко плавающие над узлом, и натягивая шиворот-навыворот портки. — Я тоже схожу кой-куда! Тебя, такую видную занозу, откелева хошь достанут! Дьяк батога отмерит подлинно да в запечатанной арбе, на животе, мне обратно пришлёт.

Манефа метала железную ключную гроздь на стол, ревниво хохоча.

— Ить дьяку-то подмазать надо, а с тебя какой взнос, теребень драная! — наконец-то разворачивалась, подбоченясь, она к полуголому хозяину и полюбовнику. — Я перед начальником стола подол загну, он враз мне и кобельную [25] Кабальная запись или обельная грамота, освобождающая от налогов. крепость подпишет! А твоё высокое отродье за грубиянство да за все долги полюбят и не так!..

Тут Безобразов вдруг менялся. Крадучись, обхаживал Манефу: сам запутываясь, растолковывал ей, что наказывал её, как любой муж бьёт холопку, а не как — перед Богом — жену. Теперь же он, как у любезной жены, просит за это у неё прощения (ради которого дёргал — будто рвал — под рубахой шнурок на груди, кланялся ключнице в пояс, потом в ноги и под конец земно, тут он изловчась, целовал её лодыжки, сунув голову под сарафан). Иной раз Безобразов искренне немного плакал.

— Кабы у вас, барин, такой крутой кулак из другого места рос, разве бы я слово сказала? — упрочивая своё торжество, язвила сдавшаяся наконец строптивица и уже перстами пошевеливала Безобразовы лохмы. — Да, слабоват ты, Ваня, где не надо...

Безобразов тут вскипал и клеветницу вмиг забрасывал обратно на постель, имея уже при себе все доказательства противного.

Несколько дней погодя всё повторялось — любовь, кулаки, прибаутки и пустоговорки, разъяснения и заклинания, объятия, угрозы, покаяние и мир.

Со стороны был полный вид полубезумной басурманской страсти, настолько жёстко уже раскачались здесь чувствования — вниз, вверх, мимо опоры равнодушия.

После раздора с Дмитрием в «гранёном доме» Андрей Корела решил сразу отправиться в суровый и долгий загул, но нечаянно очнулся от него уже на следующий день.

С привизгом где-то задрожал Кучум, выкликая на помощь хозяина. И атаман разомкнул веки на втором ярусе кружала при торговой бане.

Сорвавшись с фиалкового тюфяка, он подскочил к окну, глянул и страшно в дырку закричал:

— Ты что удумал, борода?! А ну геть от жеребца, мочалка банная, на сажень! Застынь так, пока спущусь!

Казак мигом впрыгнул в портки, на ходу попал в сапожки, подхватил саблю, черкеску и бросился из комнат вон.

Приподнявшаяся на постели сонная розовая девка, как зацепленная им ткань, нежно потянулась вслед:

— Когда ещё заглянете к нам, Ондрей Тихоныч?

Банная блядная девка, хоть и не получила ни гроша за предоставленный Кореле труд, была досыта ублажена не только самодвижущейся и воинствующей, непреклонной мужской силой постояльца, но и грустно затуманена удивительной ей — тем более в забубённом кочевнике — чуткостью и деликатностью.

Бородач со следом от копыта на кафтане перетягивал онучи, сидя на земле у колымажки. Здесь же, с наброшенной шоркой, робко полусидел на телеге Кучум, озадаченный, видимо, тяжестью, не отпускающей сзади. Передок телеги опускался под конём, и землю около бородача клевало неприкаянное дышло.

— У меня все мерины в разгоне, — поведал конюх-банник [26] Хозяева торговых бань содержали обычно при банях постоялые дворы. подбегающему казаку. — Слетал бы твой игрень до Введенских ворот, чай, не переломился бы.

— Значит, чуть гость задремлет, — Корела даже приостановился, дивясь, — ты у него скакуна — цап-царап, так, что ли, мужик?! Цыц, мазурик, замолкни! — Андрей начал срывать с друга позорные рабские лямки.

Но торговый банник был московит недюжинный. Он видел смуту, понял в ней себя и сам теперь легко осёдлывал любые потоки негодования.

— Не загоститься бы вам на Москве, казачки-братики! — заклокотал он не тише Кучума, подымаясь и уже разминая кожаный чембур в руках. — Принимали мы вас и угощали за все ваши геройства, да не пора ли и честь знать? Раз вам — пир, два — подарок, но уж на десятый раз не поминай! Денег ты, брат, не плотишь, даже жеребца зажал!

— Пойми, мочало ты дремучее, — вспыхнул казак. — Этот парень — верховой, а не работный! Стать иная! Да всё его воспитание не твоему, ломовому, чета! Тебе до этого арабчика — три польских академии, один конюшенный проход и овсяное стойло!