Михаил Крупин - Окаянный престол

Никита побежал по тёмным коридорам, бился в двери комнаток, кладовок, кто-то отпирал ему то, что не вышибалось никак. Наконец раздышавшись, он остановился, вынул кремень с огнивом и трутом, зацокал кремнём. Тихонько затеплил какие-то свечи в шандальцах и вновь испугался. Откуда-то шёл к нему шум, ровно усиливался — страшно спокойный, неумолимый. Отворилась дверь (не та, через какую попал сюда Никита), и в комнатку вошли шуты и чернецы с готовящимся к оглашению волхвом.

— Вот он, паря... Всё же приостановился!.. А мы уж кричим те, кричим...

Вошедшие расставили и свои, принесённые, свечи, придав дела зрению.

— Ба! Престолов-то!..

То ли патриарший, то ли митропольи, то ли царские — деревянные, сорящие щепою, гнильцой, набок, навзничь скошенные, резные, костяные, каменные, распустившиеся трещиной, великолепные — как новые, чуть открошившиеся с угла, один в другой сунутые и вспрыгнувшие один на другой, полёгшие, уставленные в ряд... — предержавные стульцы скопились здесь. Видно, по своему достоинству они никак не могли быть выброшены, сожжены или рачительно разбиты на меньшие, пригодившиеся бы ещё в низшем хозяйстве, части.

Волхв прошёл и на один более-менее приличный трон присел прямо и тихо — как ученик.

Владимирский заморгал:

— На чём я остановился?..

— На дьяволе...

Владимирский только нахмурился — не вспоминалось. Чернецы напомнили подробнее, он смотрел, точно желая проникнуться, но уже не зная как.

Пока учитель собирался с мыслями, волхв, устроившийся потвёрже между шатких подлокотников, заговорил сам:

— Да я уже это всё понял. У нашей-то народности другое сказание. Жили над самым седьмым небом отец с сыновьями. Отец такой был — всем отцам отец! Это Бог, наверное, по-вашему. (Его ребята — ангелы, наверное). Вот, понимаешь, и решили они оживить, возделать и эту землю — тяжёлую, мёртвую ещё... Бились не знаю как, и так и эдак, ан ништо не клеевито в руках: земля-то не держится — сыплется с сути живой. Уж отступились совсем было, Отец-то с сынами. Нет, не оживить земли... Один молодший сын, прозванием Денница, всё не отступается... Вот приходит он к Отцу, докладывает: мол, так и так, никак жизни к земле не прилепить, отойди ты от неё, один выход. А то ты, говорит, больно близко, больно тепло над ней дышишь, только жизнь обратно к себе переманиваешь.

Шуты, лёжа поперёк подлокотников, слушали. Монахи, сидя на полу, глумливо дышали — в нетерпении.

— А так, не будет тебя знать — ей и деться боле некуды — притерпится. А как животы землю попрочнее обживут, ты тут как тут и сверх меры заполнишь сосуды свои. — А как? А так! Положу свою лапу крылату на землю, и свет твой станет к ней токмо цедиться сквозь персты мои, через мой мех и пух. И подо мной нарастут на земле животинки отдельные — многие... Ладно, Отец дал Деннице в удел землю. И пошёл Денница мастерить и забыл, что — Отцов сын, что — ангел: всё по-над мостами огороды городил между землёй и небом, и не успел оглянуться, как и сам от всех стал отгорожен, отделён. Сперва-то он от первых земных животинок только отделился (кусались, чёрт их дери), всё одно — пребыть вечно в каждой пучком тьмы, как Отец — лучиком солнца, он не мог, да и по умыслу нельзя так было. Вот и стал Денница строить свой удел. Думал он: отгородится от всеглупых и премалых, рядом уже при его подмоге нарождающихся. А отделился он и от Единого Отца... Трудно, тесно на земле Деннице — к небу, к дому Отцову привык, ну, делать нечего... Понеже у Отца тепла и яства он боле не брал, то и голодал сперва и холодал. Бывало, и хлебцем единым был сыт, да было и хуже того, уж всё чаще хватал что попало — и тварей, чуть только слепленных своих, за обе щеки уминал, и ангелов-помощников. Бывало, всех в горе загонит, а всю мочь, для плоти их процеженную с Неба, знай сам прожёвывает. Видит Отец, надо землю от Денницы спасать...

Владимирский медленно отвёл ещё у одной двери засов, всем собой толкнул дверь и ослеп: там был свет, снег... Не успев придержать шага, Никита упал и поехал, вскоре натолкнулся на какие-то кусты, ухватился пальцами в мокром снегу, как в меху, за упругие ветки и, жмурясь, оглянулся на невозмутимую рыто-поблескивающую колею за собой в отвесной белой целине.

Единственному из тьмы тысяч по утрам открывающему на царской постели глаза, наперво делалось прохладно и дурно.

Он и раньше чувствовал себя умной песчинкой, в наилучшем случае — лодчонкой, ладно бегающей в буре, держащей по всем водам и ветрам полоз и парус самозванства, вот и обошедшей волею судеб носы тяжёлых суден, отправляющихся со страшной досады на дно. Но теперь, оглядывая с тронной верхотуры протёкшие и вновь приводимые в движение славою памяти валы, прорвы, слепые утёсы и трепещущие вешки, он — через тихое подташнивание временами — ясно примечал, что его собственных, самых отчаянных, усилий не то что для искомой пристани победы, а чтобы до затишья милостиво уцелеть, было едва ли достаточно...

Почему смертокудрая волна, возносящаяся прямо над слабой его головой, вдруг обмирала в жутком зевке и оттеснялась помалу другой, предоставляя ему время на спасение? Отчего самые безумные оплошки и недужные срывы ветрила вдруг молниеносно уводили его от неминуемой, но ещё не увиденной гибели? Зачем именно в тот миг, когда впору было уже бросить всё и, только погуще пятки смазав, жечь абы куда... его ждала сама победа?!

И что сия есть стихия?! Что все эти воды и ветры ожидали от него? Кто так хладнокровно и точно отводил черёд его петляющей, невнятной ловитве?.. Отчего, когда он окаянно вверх дном переворачивал общую лодку и сам макался вниз головой в незнаемую глубину, по самому адову дну гуляли и помигивали ему солнечные зайчики, а когда же казалось ему, что он наконец-то поступил пристойно и даже вполне справедливо, законно, почти по-людски, быстро ополчались на него вдоль всех лучей глухие тучи и что-то, походящее пронзительно на неуловимую наставничью трость, бросало его головой о палубу?..

С сими вопросами, то норовящими слиться в тяжелогудный один, то ещё мельче и звонче рассыпаться, Отрепьев дошёл до светлицы схизмата Владимирского. Был тот на сей раз несомненно трезв: только что он запил квасом греческую кашу, съеденную им почти всю вокруг непробованного скоромного гуся, и уже собирался в кремлёвскую библиотеку.

Сборы Владимирского заключались, собственно, в подвязывании и общем упрочении мощных вериг — от плеч до щиколоток. Вериги его были представлены всеми винными сосудами, постепенно опустошёнными им со времени обоснования в высоких чертогах. Здесь были и толстостенные зелёные бутыли-фрязины, и немцы-полуштофы с железными кумганами в обнимку; оплетённые лозняком смуглые южане и запеленутая лыком, пережжённым свинцом зачернённая, своя родня. При помощи сего изобретения Владимирский уверенно отучал свою — избаловавшуюся в смертной роскоши — плоть от богомерзких торжеств. Каждый свежеопорожненный объём он честно присовокуплял, подвязывая за горлышко или витую ручку, к своей топырящейся вызывающе гирлянде. Кстати, сюда же шли наибольшие кости съеденных кудесником птиц и зверей: и всё прибывающая таким путём верижья тяжесть, а главное, намеренно открытый людским взорам прибывающий позор, всё твёрже удерживали своего носителя от очередного послабления. В любой точке Нижних теремов и часто на кремлёвской улице был слышен теперь дрянной звяк и гром, сопровождающий верное движение Владимирского к свету и совершенству.