Иван Наживин - Глаголют стяги [litres]

И Дубравка, схватив за колено Муромца, впилась своими горячими глазами в его обындевшее, с сосульками на усах лицо, но сейчас же бросила его, к другому всаднику перебежала, перебрала так всех до единого, и вдруг с плачем великим пала она в снег и забилась, как подстреленная стрелою лебёдушка. Дружинники с удивлением сгрудились на узкой лесной дороге.

— Что такое? — спросил князь Володимир. — Что с ней, дед?

— Не замай, не замай её… — прошамкал старик. — С горя бабочка ума решилась… Не замай… Отойдёт помаленьку. А вы чьи такие будете?

— Киевские… — засмеялись дружинники на простоту лесовика. — То князь на полюдье едет…

— Сам князь? — удивился старик. — Вона что!..

Ну коли так, погоди, княже, и я тебе дары дам… Погодь маленько…

Богодан, склонившись над рыдающей Дубравкой, истово шептал какие-то слова над ней, и она потихоньку стихала.

— А хороша бабёночка-то!.. А?.. — говорили промежду собой дружинники. — Что бы вот старик её нам в дар принёс!.. Разве забрать в торока?..

— Не замай… — нахмурился Муромец. — Они тебя не трогают — и ты не вязни…

— А я бы приторочил… Ты, малой, отдал бы нам бабочку-то… — обратился Тимоня Золотой Пояс к Богодану. — Мы бы вам со стариком хороший выкуп дали…

Подросток поднял на него свои тёмные глаза.

— Не скаль зубы попусту… — сказал он, с удивлением чувствуя в сердце точно укус змеи. — Может, ты и до ночлега живой не доедешь, а плетёшь незнамо что…

Дружинники почувствовали в этих простых словах угрозу и смутились: они догадались, на кого они наехали… И напали на Тимоню… Но в эту минуту дед Боровик своей дробной походочкой вышел из избы и подошёл к Володимиру.

— Ну, вот тебе и от меня дань, княже… — прошамкал он. — В этом вот мешочке — смотри, не спутай только, — хорошая травка от кумохи, или, кто зовёт её, от трясовицы… А эта травка для княгинюшки, ежели дитенок ночью спокою не даёт, — пущай положит ему в изголовье, и все гоже будет… А здесь стрелы громовые: ежели в бою рану получишь, то поскобли стрелку ножом и песочком, что наскоблишь, рану и присыпь: враз затянет… Вот… А эти вот два мешочка тебе да княгинюшке на шее носить: от дурного глаза помогает гоже…

— Спасибо, дед… — сказал Володимир. — И чем только мне отдарить тебя?

— Ничего мне, княже, не надобно… — ласково усмехнулся дед. — Я много, много тебя богаче!..

Дружинники смущённо переглянулись: ох, и к добру ли уж наехали они на ведуна?!

— Ну, поезжайте своей дорогой… — сказал старик. — А нам вот бабочку прибрать надо. А приедете ещё когда в наши леса, опять к старому Боровику заезжайте. Ничего…

Дружинники молча вытянулись по узкой между глубоких сувоев дороге. За ними обоз их заскрипел по снегу. И брязг оружия, и фырканье коней, и голоса постепенно стихли в глубине леса, и снова стало всё тихо, торжественно и умильно.

Ибо тишина — это и есть голос пресветлого Сварога, Бога богов…

С великим торжеством, песнями и плесканием спалили селяки на пожарах Зиму, колдунью злую, засиял в небе бездонном Дажбог благодатный, зазвенели яровчатые гусли капелей искромётных, сошли потоками бурными и весёлыми снега, и вдруг нежданно-негаданно над землёй мокрой, дымящейся, счастливой, бросая громами во все стороны, пронёсся Перун, бог высокий.

Из Ирия всё неслась тучами тёмными птица, и гомоном её счастливым радовалась земля. Витязи уже не раз по размокшей земле выезжали в луга тешить сердце потехою молодецкой, охотой и привозили к столу княжескому и лебедей белых, и серых гусей, а когда и жерава длинноногого, длинношеего, и утиц всяких…

Но не видела Рогнедь-Горислава из оконца своего этого торжественного шествия светлого Ярилы над Русской землёй. Точно тяжким и жгучим железом расплавленным были налиты её огромные, огневые глаза. Рядом с ней на ковре играл и смеялся только что проснувшийся, весь со сна румяный её первенец Изяслав, пятилеток, но она точно не видела своего любимца. В огневой душе варяжки все грознее бушевала гроза, не благодатная, как та, которую несёт Перун, а гроза сухая, бесплодная и потому особенно тяжкая, непереносная. С ней содеялось чудо чудное и диво дивное. Начала она с презрения к робичичу, потом, после Полоцка, возненавидела его так, что думала, что задохнётся в ненависти своей, а потом постепенно затеплилась вдруг в её сердце любовь. Умница, она видела насквозь этого, как она иногда про себя выражалась, простеца, этого молодого гусака, окружённого не только орлятами, но и орлами, и вот всё же к нему потянулось её сердце, и чем дальше, тем больше, а теперь было оно все объято багровым пожаром ревности. Она не спала ночей. Безумные мысли, как нежить какая, терзали её днями и ночами. А когда прорывалось все это у неё в словах и слезах бешеных, он смеялся бабьим причудам этим: вот напридумывает всего!.. Чай, его не убудет… Он как будто и любил её, но ему ничего не стоило прямо от неё поехать в Берестовое, в Вышгород или в Белгород — «град мал у Киева, яко десять вёрст вдале» — и там пить, и колобродить, и идти с девками в избу мовную…

Что она ни делала, сделать с собой она ничего не могла. И грозила она ему, и в ногах его гордая варяжка валялась, и пробовала ревность его возбудить — он только лениво смеялся всей масленой рожей своей, которую она в эти моменты ненавидела ненавистью смертной. И чувствовала Рогнедь, что подходит она к какому-то последнему рубежу. И потому сумрачно, налитыми пылающим железом глазами смотрела она на сияющий радостью разлив старого Днепра, на небо вечернее в облаках многоцветных и не видела ничего, кроме дум-нетопырей, жадно припавших к сердцу её…

— Княгинюшка, родимая…

Это была её чага Дарка, тонкая, красивая и хитрая, как змея, с кровавыми устами, с чёрными очами, которыми она свела с ума уже многих.

— Что тебе? — не оборачиваясь, отозвалась Рогнедь.

— Нянька говорит, княжичу заутрокать пора…

— Так возьми его…

— Слушаю. А ещё…

— Ну?

— Только ты уж не гневайся, княгинюшка… А я подумала, что лучше будет упредить тебя…

— В чём дело? — нетерпеливо обернулась Рогнедь.

— Уж не знаю, как и сказать тебе… Сейчас, сейчас, — заторопилась Дарка, заметив, что брови госпожи гневливо нахмурились. — Вчера, видишь ли, князь со старыми дружинниками в гриднице заперся и пить они зачали, а я — дай, думаю, послушаю, о чём говорят они… И вот, говорят дружинники князю, что жениться тебе, мол, надо на греческой царевне, что будет-де в этом для Руси великая честь и слава, что ты-де теперь с кем хошь честью равняться можешь, а тогда-де и ещё выше подымешься. А этих-де жён твоих распустишь — куды их тебе?

Не пара… И надо, как у других князей, делать нечего, христианку брать: так уж де повелось… А Володимир-князь смеётся: у меня уж и так-де Оленушка есть… А дружинники даже серчать стали: «А кто она, твоя Оленушка? Черница какая-то, полонянка, может, даже и из смердов…» И так напали на него заводчики всего дела — и Итларь, и Любомир, и Свень, и Борич, — что тот рукой махнул: «Делайте, как хотите!..» И большой крик потом был, и смех, и песня.