Любовь Овсянникова - Эхо вечности Книга 2. Багдад–Славгород

Тогда пригласили старосту колхоза. Тот вышел и говорит:

— Господин переводчик, скажите им, что я тут человек новый, людей не знаю. При прежней власти я тут не присутствовал, и ничьих не знаю способностей. Я доверяю сделать отбор своему заместителю Никите Филипповичу Ермаку.

Позвали Ермака. Тот вышел, вижу, сильно плачет...

— Я перед богом клянусь, что не знаю у кого что на душе... — он взял своего сына и своего зятя. — А за остальных я ручаться не могу.

Ушел он. Но надо же отобрать 30%.

И тут подал голос Митька Сулима, кузнец, муж сумасшедшей Гашки, который понял, по какому принципу надо отбирать людей — по профессиональному:

— Фриц, а что, кузнецы уже не нужны?

Немцы сразу же среагировали, ухватились за подсказанную Сулимой мысль. Их главный распорядитель кричит:

— Schreiner und Schmiede gehen aus!

И тут же переводчик переводит:

— Плотники и кузнецы, выходите!

Рядом со мной стояли муж бабы Баранки и ее сын Сергей, учитель. Сергей и говорит отцу:

— Папаша выходите, там плотников вызывают.

— Да пускай он ближе подойдет... — сказал дед.

Так и не вышел, погиб. Может, не хотел сына одного оставлять...

Немец еще раз кричит:

— Есть кузнецы?

Тогда Митька Сулима спохватился:

— Хлопцы, да что же мы стоим? Нас отпускают! — и за ним вышли все кузнецы, в том числе и я.

Там такая канава была водосточная, забетонированная, которая отделяла балку от дороги. Мы через ту канаву переступили и оказались на свободе. Там под этой маркой еще кто-то вышел.

Тогда еще отобрали механиков, слесарей... Начальник МТС, хотя его подчиненных вообще на расстрел не брали, вывел по своему почину еще несколько совершенно чужих ему человек. Повыгоняли также некоторых пацанов, в том числе Алексея. Он тогда работал на водокачке и тут все время твердил немцам про воду, говорил по-немецки.

Потом тем, которых вывели, скомандовали:

— Nach rechts! Schrittmarsch! — Направо! Шагом марш! — отвели в сторону.

А остальных подковой охватили, начали прикладами в кучу сбивать. Они кричат! Сбили их в кучу, а тут... возле моста и с противоположной стороны — пулеметы стоят, по два с каждой стороны.

Немцы отскочили и попадали в водосточную канаву. Затем люди запели и одновременно из-под моста застрочили пулеметы. Люди начали падать.

Но были такие, что живыми падали. А были и такие, что стояли с расправленной грудью, как мой отчим. Он стоял пока немец, комендант с Васильевки, не выстрелил ему в горло, попал с первого раза. Гогенцоллерн его фамилия.

Ну Павла Федоровича Бараненко немцы вывели, потому что он все время богу молился. После первых залпов к нему немец подошел, спрашивает:

— Ты ранен? — если бы он был ранен, добили бы.

— Нет, — и стоит весь трусится, потому что трупы кругом лежат.

Тогда ему скомандовали:

— Komm! Komm! Komm! — Выходи! Выходи! Выходи! — и вывели его.

А другой мужик, Надежды... отец, Григорий Корнеев (или Корнеевич), от немцев просто отбился. Они к нему подошли, толкают прикладом в толпу, а он отмахивается от них: «Зачем вы меня туда? Я не хочу!» — и ушел. Его не тронули. Он здоровый такой был... Все равно потом на фронте погиб.

Но после пулеметных очередей осталось много раненных, но живых, так немцы начали их достреливать. А потом снова легли в водосточную канаву и начали полегшую толпу забрасывать гранатами... Это ужас, что за зрелище было! И так два раза делали. Потом опять достреливали...

А мы стояли в стороне... Возле меня стоял Хоменко, друг Якова Алексеевича... Господи, все же на моих глазах было. При виде этого ужаса у того Хоменко, вижу... Он кривится, кривится, а потом судороги потянули все лицо так, что его узнать нельзя было.

Были такие, у кого глаза буквально вываливались их глазниц — не могли люди спокойно смотреть, как своих стреляют.

Потом подходят к нам, главный немец и переводчик. Очень оба спокойные, словно роботы, и говорят:

— Вот вы видели, как мы расстреляли «жидобольшевистских собак» ... — они не сказали, что это безвинные люди, что это сделано в целях мести или что-то такое... — Теперь так, у кого есть немецкие вещи, награбленные с поезда, принесите. И все, на этом кончиться вся злоба. А сейчас идите на работу, и чтобы никакой печали не было. Мы их тут зароем. Никаких похорон... Никакого траура. Придут немецкие солдаты, проверят. Если кто-то будет дома, там же и расстреляют.

Я прилетаю домой! А что же я вижу...

Господи, в этот день отчима моего убили, деда Федора (Николенко) убили, это брат отчима... Дальше — тестя убили, деда Муззеля (Федора Алексеевича) убили... Ну всех же я видел... Дядька Порфирия (Феленко, отца Мамая) убили.

Залетаю во двор, Шура стоит на пороге, ей шел 3-й год... Я хватаю ребенка и — в хату... В кухне дверь открыта, в хате холодно. Бабуся наша сидит на печи...

— Где Паша? — у бабушки спрашиваю.

— Я не знаю.

— А де мама?

— Липочку немец убил. Немец в не выстрелил.

— Как? Какой немец убил?

Я ничего не понимал... Брали же только мужчин.... Выскочил во двор, сюда-туда, мечусь... Жены нигде нет. У нас тут палисадничек такой был, небольшой, кустами роз обсаженный, пчелы там содержались. Там улики стояли. Около той посадки он убил Евлампию Пантелеевну. Она лежала, чем-то накрытая. Но я тогда ее не заметил, не смотрел туда.

— А де ж Паша? — сам у себя спрашиваю.

Когда возле северной межи появилась Габелька {31}, соседка наша, и говорит:

— Паша побежала через толоку до Хоменко.

Я подался туда, спрашиваю, где... Нашел ее. Но в жутком состоянии — жена рвет на себе волосы, кричит: «Ой мамочка моя! Ой мамочки нет!»

— Что ты говоришь?

— А где папаша? — она вроде очнулась, услышав мой голос.

— Папаша сейчас придет, — соврал ей я, чтобы хуже не стало.

Приходим домой...

— Где мама? — спрашиваю.

Она мне показывает. Глянул я, ну что... Что тут скажешь? Расспрашивать не стал. Говорю:

— Все ясно, бери себя в руки.

А Петр убежал на конюшню, тут недалеко, однако немцы за ним не пошли.

Говорю:

— Папаши тоже нет. Что же делать... Как суждено, так и случилось.

А тут мне кричат с улицы:

— Борис, уходи! Немцы уже ходят с проверкой. Расстреляют же сейчас!

Я бросаю эту обстановку и бегу в кузню. Забежал, но и там те же новости...

Но вот комендант раздобрился — дал команду вернуться всем назад, чтобы погибших забрать домой. Похоронить их по-людски разрешили только на третий день.

Ну тогда я уже спокойнее начал рассуждать... Куда идти? Дома у матери отчим лежит, Жоржу 13-й год. У бабушки Груни — дядька Порфирий... Его вдова Мария голосит. Тут бабушка Ирина, деда Яшки мать, в два голоса кричит — убили ее мужа и сына, моего тестя... У бабы Саши Заборнивской сына Ивана убили. У бабы Федоры Баранивской мужа и сына убили (это отец и брат Марии Семеновны). Вот через дорогу Майданка, сына убили. То хоть бы люди пришли, хоть бы утешили, хоть чуть-чуть... Так нет — кругом крики, кругом стоны ( Сильно плачет и продолжает рассказывать ). Этого нельзя забыть. И надо же было жить-выживать в такой обстановке.