Любовь Овсянникова - Эхо вечности Книга 2. Багдад–Славгород

А тут у самого смерть за плечами... — сужденный к высшей мере без права обжалования... За что?

Ой, где только у меня силы нашлись?! Где терпение взялось? Где у меня все это бралось, я не знаю. А я еще был бодрее других, деятельнее...

Ой, что было у меня на душе! Это... это нельзя передать... Нельзя передать! Никакими словами выразить нельзя.

Ну, в конце концов похорони всех в братской могиле... Три дня мне так плохо было, что я даже воды попить не мог... Глотнуть не мог. Только во рту смачивал. У меня во рту сохло, а води выпить не мог. Что с людьми творилось?! Некоторые сходили с ума, других разбивал паралич ( перестает плакать, успокаивается ) ... А я?..

Немцы знали, что они провинились, считая нас партизанским селом... А оно же не партизанское. И они знали, что тут не партизаны поезд подорвали. Они понимали, что тут натворили, что тут их ждет злоба, и что возможно мщение. Так они в Славгороде ночевать не оставались.

Ну, похоронили, всё кончилось... Конечно, тогда уже траур... И тогда уже мы жили так: только немцы появлялись в селе — мы убегали. Напуганы были. Люди передавали друг другу: убегайте, немцы едут... Я все ночи проводил в степи, все лето ночевал и по кущам, и по кукурузным полям, по посадкам.

А тут начали свои приближаться. Люди радовались, а я радовался только тому, что немцев гонят к чертовой матери в их логово, но... Мне и своих следовало опасаться. Я боялся своих несравненно больше, потому что получать пулю в затылок от своих в сто раз обиднее, чем от немцев».

Позже, когда все страшные события отошли в прошлое, Борис Павлович, кляня партизан за бездействие и бесполезность, мучился и своим промахом, что сам не догадался о намерениях немцев, не встал на их место и не постарался рассуждать так, как рассуждают загнанные в угол подонки. Сколько жертв случилось из-за этого, которых можно было избежать!..

Снилось ему часто, что додумался он, что выводит мужское население из Славгорода, ведет глухими стежками куда-то в безопасное место. Снились расстрелянные... Страшнее этих снов были только те, в которых он, раненный, полз к своим товарищам, таща взятого в разведке языка. Но это было позже...

Мучился тем расстрелом Борис Павлович, да не говорил никому — стыдно было признаваться, что такая простая мысль не пришла ему в голову. А ведь на то время он был уже обстрелянным фронтовиком, знал подлые повадки немцев. Должен был догадаться о возможном расстреле, должен был!

Вот такая у Бориса Павловича была совесть — великая и тревожная. Заставляла она его брать на себя вину за многое, что было не в его власти, что составляло предмет долга совсем других людей. Жить с такой совестью ему было тяжело. А ведь он и сам мог стать жертвой своей недальновидности, чистое чудо даровало ему жизнь.

На расстрел его угнали с работы, из кузни. Как раз там был и Яков Алексеевич — к несчастью своему, на пять минут зашел по делам. Словно рок висел над этим человеком, который в момент угона мог на своей двуколке оказаться бог знает где на дальних полях, на свободе, в недосягаемом для карателей далеке... А он зашел сюда…

Борис Павлович не любил об этом говорить, как будто то, что он попался немцам в лапы, было его личным поражением, недостойным настоящего мужчины. Впрочем, об этом уже многое сказано. Поэтому остается предположить одно: он сразу понял, что происходит. Бежать ему было некуда, и он вместе с тестем пошел к месту казни…

Попав в число обреченных, ничего не предпринимал. Ничего, просто стоял вместе со всеми и ждал своей участи! И если бы не Сулима... Этот простой русский мужик, который оказался умнее немцев, спас ему жизнь. Без его реплики Борис Павлович был бы расстрелян. Солдат, фронтовик, защитник Севастополя, выживший в плену и бежавший из плена на ходу поезда… Этот человек ничего не смог придумать, когда к нему пришли убийцы.

Почему он не бежал, не предпочел умереть, прорываясь к свободе? Почему выбрал смерть в молчаливой толпе? Растерялся? Не мог бросить тестя? Скорее всего, до последнего мгновения надеялся на случайное спасение… Возможно, недюжинной своей интуицией чувствовал, что оно к нему придет...

И что мешало Якову Алексеевичу выйти вместе с плотниками и кузнецами? Ведь на нем держались ветряки, брички и телеги, все колхозные агрегаты и техника, нехитрое оборудование тока, той же колхозной кузни, а также зернохранилища, маслобойни, мельницы. Без него гвоздь ни во что не забивался, все делалось по его указке и под его присмотром. А вот не вышел… Не позволил себе Яков Алексеевич на глазах у людей, обреченных и согнанных в качестве зрителей, избежать роковой участи путем простительной неправды…

Уцелеть за счет мелкой уловки было бы несправедливо по отношению к тем, кто не имел шанса к такой уловке прибегнуть. Возможно, живые смолчали бы, приняли бы его правоту, простили бы желание выжить любой ценой — но не мертвые, безгласно уходящие с ухмылкой презрения к нему. Не мог он бросить старика-отца... И не хотел жить после того, как узнал о смерти жены.

Таково было у Якова Алексеевича понимание справедливости, таким свойством обладала его совесть. Чистая совесть не делает скидки на неблагоприятные для нее обстоятельства, на угрозы, на нецелесообразность своего проявления. Она всегда остается Абсолютом, как мир и вечность.

С расстрела Борис Павлович возвращался домой вместе с Алексеем. От Алексея он знал, что Петр убежал от карателей, а вот Евлампия Пантелеевна, прикрывавшая его побег, погибла.

Что-то путает Борис Павлович, рассказывая о том, как неожиданно ему было узнать о смерти тещи — он еще на расстреле знал об этом от Алексея. Или забыл обо всем со временем? Или в то страшное время не запоминал сказанное...

Но тогда он почувствовал, какая огромная пустота, случившаяся от всех потерь, начала заползать в его душу — не стало не только родителей жены, но и ее дедушки Алексея Федоровича. Беда пришла и к матери, потому что расстреляли его отчима Прокофия Григорьевича и родного дядю Порфирия Сергеевича… Эти люди были его миром, а теперь этот мир рушился, обламывался и исчезал… Теперь не имела значения степень его приязненности к погибшим, главным было то, что количество людей, в разную меру любивших его, резко сократилось. И их никогда больше не будет! И никто не появится вместо них — их места навсегда останутся незанятыми. Как много любви к нему не стало на свете! Ее расстреляли немцы...

Родственная любовь, так мало значившая для него, в которой, казалось, он никогда не будет нуждаться, возникла в его представлении главным фактором самой жизни. Что он значит без родных и близких, без их любви? А то же, что и солдат без побратимов и товарищей, — ничего. Один в поле не воин! Кто порадеет о нем и бескорыстно позаботится? О господи, ведь на это способны только те, кто старше нас, кто приложил к нам руку, отдавал свои силы для нашего счастья, отрывал от себя кусок хлеба, чтобы прокормить нас. Вот сколько их есть на момент взросления, столько и будет, больше никто не прибавится.