Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Ефим Федорович , его самый младший брат, был слабеньким, щупленьким. Он и потомство дал болезненное. Когда и как он умер, нам теперь неизвестно, а жена его, бабка Ефимиха, дожила до глубокой старости и умерла, наверное, годах в 60-х. Ее хата и поныне стоит на углу переулка и третьей улицы от дома Прасковьи Яковлевны.

Сразу надо сказать, что две их дочери — Вера и Надежда — приходились Прасковье Яковлевне двоюродными тетками, хотя были моложе ее. Мы еще вспомним о них в своем рассказе.

Вера — русоволосая, высокая, в меру полная и довольно приятная внешне — так и не вышла замуж, лишь в поздние годы решилась родить мальчика. Это было году в 1957-58. По характеру была она нелюдимой молчуньей, всегда хмурой и строгой, чем отпугивала от себя людей. Как потом выяснилось, ее донимали головные боли из-за гипертонии. Она и умерла рано, едва успев поставить сына на ноги.

А младшая дочь деда Ефима и бабушки Ефимихи, Надя, — чернявая, высокая и стройная, приветливая, с длинными ровными ногами, с женственными чертами лица, — была бы совсем пригожей, но родилась глухой, и это отразилось на внешности. По ее лицу было видно, что с ней что-то не так. У нее и зрение было ослаблено, она носила очки с толстыми линзами, от которых ее глаза казались неестественно большими. Это тоже не добавляло привлекательности.

Она получала пособие по инвалидности и никогда нигде не работала, зато всю домашнюю работу тянула на себе, от чего и выглядела более изнуренной, чем пышная старшая сестра. Как всегда бывает, беда принудила ее освоить доступные ремесла, — она отлично вязала, шила, а также вышивала. Особенно хорошо у нее получалась машинная вышивка, которую мы называли «ришелье». Надежда Ефимовна изготавливала оконные занавески с этой вышивкой и продавала на базаре, пополняя семейный бюджет.

С детства ее научили грамоте, а также понимать человеческую речь по губам и даже разговаривать, благодаря чему она свободно общалась с людьми. Разбирать ее выговор было трудно, но вполне возможно.

Попутно хочется отметить одну поразительную черту Прасковьи Яковлевны, здоровую по своей природе, сильную, поучительную, которой нельзя не восхищаться: в трудных ситуациях она не замыкалась в себе, не сидела дома в слезах, а шла к людям, к своим родственникам, подчас к дальним, и использовала их поддержку для выживания. С Борисом Павловичем она жила довольно закрытой жизнью, но, когда оставалась одна, начинала общаться с двоюродными и даже троюродными тетками и сестрами, с женами своих дядьев (дядинами). Она умело налаживала контакты, находила приемлемые предлоги для визитов к ним и их приглашала к себе. Ее все любили, радушно и ласково встречали.

Когда в 1957 году Борис Павлович попал за решетку, и Прасковья Яковлевна с детьми осталась одна, то именно к бабушке Ефимихе и к ее дочерям она с младшей дочерью ходила в гости по вечерам. Там у Надежды Ефимовны обе учились рукоделию. Прасковья Яковлевна начала вязать крючком, и почти все постельное белье, что у нее имелось, украсила прошвами и кружевными оборками. Ей нравилось это занятие, она собирала различные узоры, записывала их, изготавливала и хранила образцы. Занималась этим, пока в доме не осталось ничего, что еще можно было бы украсить. А потом мода изменилась, появилось готовое постельное белье, и она больше не вязала.

Научилась она также вышивать гладью. Высшим достижением на этом поприще была скатерка, которую она с гордостью постелила на стол в день возвращения Бориса Павловича домой. Для Прасковьи Яковлевны, привыкшей к грубой крестьянской работе, к обработке огородов и вскармливанию животных, и не имеющей времени на чисто женские занятия, это все были великие подвиги. Так что причина для гордости собой перед мужем у нее имелась.

К старости Надежда Ефимовна осталась одна, к тому же ослепла. Душа кровью облилась, когда приходилось видеть ее ползающей на коленях по огороду и наощупь прорывающей картошку от сорняков! Борис Павлович и Прасковья Яковлевна, узнав об этом, немедленно отыскали ее племянника и поговорили с ним. Вскоре он забрал тетю Надю к себе, ведь это именно она вынянчила его и дала первые знания. Дальнейшая ее судьба неизвестна.

Павел Федорович — еще один брат Алексея Федоровича, седой низенький крепыш, жил вдвоем с бабкой. Прасковья Яковлевна говорила, что у них был сын, но он никогда к родителям не приезжал. Павел Федорович жил от дома Прасковьи Яковлевны через Дронову балку, на углу напротив Кухленко, и всегда с бабкой гулял у ворот, когда маленькая Люба шла в школу или со школы, — любил младшую дочь своей внучатой племянницы.

Это было в первые дни сентября 1954 года, когда Люба только что пошла в школу. Так как родители работали, то Прасковья Яковлевна поручила Шуре, старшей дочери, отводить Любу после уроков домой, а потом уже гулять с подругами. Но Шура лишь в первый день так сделала, а на второй день, решив, что хватит одного раза возни с сестрой, улепетнула куда-то с одноклассниками, а Любу бросила, причем без предупреждения — специально, чтобы та не увязалась за нею.

Выйдя с уроков, прилежная первоклассница, строго следуя маминым наставлениям, стояла в школьном дворе и ждала старшую сестру, а той все не было и не было. Уже и жизнь на школьном дворе начала замирать, а за Любой никто не приходил. Ясно было, в чем дело, и девочка решила добираться домой без провожатых, хоть и боялась столь длинного пути, в котором тонула мыслями. Охватившему ее чувству потерянности в пространстве не было предела, и она расплакалась. В слезах и горьких размышлениях об одиночестве шла домой и никого вокруг не замечала.

Так дошла до поворота, на углу которого располагался двор прадедушки Павла Федоровича. Старички стояли у ворот (хотя ворот как таковых у них не было, по моде тех лет всю усадьбу окаймляла живая изгородь, насаженная Яковом Алексеевичем, их племянником).

— Почему это наша внучка так сильно плачет? — спросил прадедушка.

— Меня Шура бросила, — пожаловалась Люба и на дальнейшие расспросы рассказала про Шурино предательство и вероломство.

— А ты не плач, — успокоил ее Павел Федорович. — Ты знаешь, как дальше идти?

— Может, и не знаю, но разберусь, — вытирая слезы, сказала Люба.

— Если не разберешься, воротай к нам. Но я думаю, что разберешься. Тебе один раз самой пройти — и ты уже будешь знать дорогу. А что тут осталось? Вон поворот к балке, — показал прадедушка рукой, — а за балкой ты много раз сама бегала.

— Я знаю. Тут немного осталось, — бодрилась Люба, боясь заросшей дерезой, сырой и холодной балки, которую ей суждено было пересечь самой. А вдруг волки? Или дед Хо ее клюкой стукнет?

— Вот и не показывай сестре свои слезы. Пусть знает, что ты и без нее не пропадешь. Поняла?