Шарль Лоран - Шпион Наполеона. Сын Наполеона [Исторические повести]

— Закраина камня мне препятствует пропустить монету. Постарайтесь повернуть за угол лачуги, чтобы подойти к окну.

— Не могу: на углу забор…

— Черт! — сказал Шульмейстер, который только что заметил этот забор, но маневрировал осторожно, чтобы достичь цели. — Тогда полуоткройте дверь; это всего проще. С вашим ружьем и саблей вы можете быть спокойны. Хотел бы я знать, как можно спастись бегством отсюда.

Молчание. По всей вероятности, в темной совести тюремщика происходила борьба между долгом и страстью. Открыть тюрьму — это было дело важное. Но не выпить немножечко водки было очень печально!.. У этого бедного черта, которого держали под замком, в общем, было не очень злое лицо. Затем, если бы он хотел удрать, то встретил бы достаточно внушительный отпор, именно ноги и руки настолько сильны, что сумели бы ему помешать.

Шульмейстер остерегался вмешиваться, чтобы ускорить поражение добродетели. Он удовольствовался тем, что громко вздохнул, как бы отказываясь убеждать своего собеседника, и с шумом удалился от двери к своей скамье.

Едва он успел сесть, как ключ еле слышно повернулся в замочной скважине. Кусок железа, служащий замочным языком, скользнул, немного заскрипев.

Быть заключенным, видеть, как открывается дверь, и не броситься к выходу, не двигаться! Повернуть только слегка голову в сторону свободы! У Шульмейстера хватило этой храбрости. Впрочем, как ему было не иметь ее? Колосс, вооруженный с ног до головы, выпрямившийся перед ним, наверное, без труда одержал бы над ним победу, если бы он вздумал смело напасть на него.

— А! Это вы! — сказал он, заметив тюремщика.

Он протянул солдату золотой, который держал в руке приготовленным.

— Вы хорошо сделали, что вверились мне!.. Теперь идите скорее за бутылкой, или, так как будет необходимо меня запереть снова, вследствие чего мы не можем пить вместе, то возьмите их две. Вот вместо одной две монеты. Это все, что у меня есть, но к чему беречь их?.. Не стоит думать о завтрашнем дне.

Солдат грубо захохотал; очевидно, он принял это за шутку. В тот момент, как он выходил, унося деньги, Шульмейстер его окликнул:

— Слушайте-ка! Постарайтесь принести мне и стаканчик; я терпеть не могу пить из горлышка.

— Я возьму их два, — отвечал солдат, — и мы чокнемся… с каждой стороны двери.

Он ушел. Тюрьма заперлась. Грубый кусок железа снова вошел в замочную коробку, заржавленную, как и он. Слышно было, как слегка прозвучало дуло ружья, задев за косяк двери, куда часовой поставил его, удаляясь. Затем снова воцарилось молчание.

Шульмейстер поднялся, стал прислушиваться и снял свою меховую шубу, которой он покрылся, как одеялом, и лег на землю. Он оставался неподвижен.

Спустя несколько времени дверь снова отворилась, и часовой вошел, держа в руках бутылку, прикрытую стаканом. Он не мог удержаться от удивленного жеста и спросил:

— Вы больны?

— Да, немного; но если вы нальете мне водки, то я думаю, что стаканчик мне поможет. Вероятно, это от усталости и холода…

— А затем тоже от волнения, гм?.. О! вы можете сознаться: вам не от чего краснеть. Вот, пейте.

— А вы?

— Не заботьтесь обо мне; я оставил бутылку там спрятанной в углу.

— Я не хочу пить один!..

Солдат не заставил себя упрашивать. Он вышел за стаканом, налил из бутылки узника полный большой стакан, которому тотчас же оказал честь. Шульмейстер, со своей стороны, выплеснул водку на землю и спросил снова полный стакан, что обязывало тюремщика тоже выпить.

Четверть часа спустя солдат был пьян и уходил спотыкаясь, чтобы отведать вторую бутылку. Когда три четверти ее было выпито, он уснул, падая, как безжизненная масса. Тогда Шульмейстер расстегнул портупею пьяницы и снял с него мундир, «чтобы он его не стеснял». Он уложил его на землю, носом к стене, чтобы он отдохнул, и покрыл его шубой… так как он мог простудиться.

После этого он переоделся гренадером Оффенбургского полка, исключая панталон, которые он не успел переменить. В таком виде он вышел с заряженным ружьем, с лядункой на боку, с шапкой на голове. Заперев дверь на два оборота, он бросил ключ за забор и медленно удалился.

Но через несколько шагов ему пришла мысль. Он вернулся к запертой двери и разбросал по земле, в противоположной стороне той, по которой он рассчитывал идти, с полдюжины монет, в воспоминание мальчика-с-пальчик и чтобы сбить с толку патруль.

Затем он поспешно направился к долине.

Родеку удалось в продолжение нескольких часов скрыть от Берты настоящую причину отсутствия ее сына. Наступил день. Солдаты, овладевшие домом ночью, получили новый приказ, такой же таинственный, как первый, и внезапно удалились. Они двинулись на неприятеля, который, как говорили, переменил сам место. Все это время молодая женщина, одолеваемая продолжительной усталостью, еще спала. Только после удаления солдат она открыла глаза и тогда естественно предположила, что любопытство Ганса удерживало его вдали от нее. Родек предоставил ей этому верить.

Со своей стороны Лизбета успела задержать материнское беспокойство своей милой болтовней, не понимая окружающей печали.

Но утро прошло, а Ганс не возвращался. Невозможно было пуститься в путь без него, чтобы добраться до города. Берта сказала об этом Родеку, удивляясь несколько его хладнокровному отношению к отсутствию ребенка. Позавтракав остатками провизии, она уложила Лизбету для послеобеденного отдыха.

Тогда Берта почувствовала внезапно, что ее охватывает смертельный ужас. Можно было бы сказать, что юная доверчивость девочки единственно спасала Берту так долго от несчастья, и эти два закрывшиеся голубые глаза оставили теперь ее без мужества. Кроме того, Родек был очевидно смущен. Он не знал, что ему более говорить для успокоения Берты. По мере того как время бежало, он чувствовал, что его смятение увеличивается, — и первый раз в жизни он ощутил ужасное чувство угрызения совести.

Как рассказать, в какое приключение он вверг Ганса? Как признаться, что он, ветеран вандейских войн, не побоялся послать одиннадцатилетнего мальчика на большие дороги, ночью, без сожаления к его слабости и к его незнанию опасности?

Налицо две армии; две гигантские страшные, грубые силы, бросающиеся друг на друга, и между ними этот маленький мальчик, совсем одинокий, беззащитный, идет слепо к неизвестным друзьям… вот какое совершил он преступное сумасшествие, минутное заблуждение…

После того как он взял на себя защиту этой матери и ее двух детей против всех, ему надо теперь объяснить, зачем и как он переступил клятву, поставив таким образом на свое место одного из тех, кого ему доверили.

Чтобы извинить себя в своих собственных глазах, Родек сначала рассчитывал на скорое возвращение ребенка после тщетной попытки исполнить свою миссию. Но теперь слишком очевидно, что добровольно или силой Ганс был увлечен далеко от дома, — и Бог знает, когда он может возвратиться.