Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Александр II поздоровался с телеграфистами, слез с лошади и навестил раненых Лубенского гусарского полка. У одного из гусаров была отрублена рука — черкес достал саблей. Тут находился командир 1-го эскадрона Брандт со своими двумя племянниками, служившими в том же гусарском эскадроне и также задетыми пулями. Их лица, обожжённые солнцем, шелушились. Из рассказов раненых Николай Павлович понял, что они дрались с черкесами.

— Мы ежедневно с ними бьёмся, — сказал, корнет с перебинтованным плечом, — при производстве рекогносцировок.

— Досадно, что, несмотря на частые встречи с черкесами, ещё ни одного из них не схватили живым, — проговорил Брандт и сообщил, что его люди возмущены зверствами магометан, совершаемыми ими над нашими убитыми и ранеными. — Всех обезглавливают, отрезают уши и носы.

— Их поощряют за это, — хмуро пояснил Игнатьев. — Чем больше голов, тем и награда больше. Баш на баш, то есть, предельно честно.

Государь был обескуражен тем, что раненые брошены без доктора, без специального ухода и без пищи.

— Если бы мы сюда не попали, — сказал Николай Павлович, — им бы пришлось немало пострадать, пока бы их довезли до селения Павлово, где расположился госпиталь.

Когда Александр II слезал с лошади, донской казак со старым шрамом на щеке тронул Игнатьева за локоть: «Ваше превосходительство, кому передать телеграмму государю императору?» Николай Павлович, как это с ним часто бывало, постарался угадать её содержание и тотчас почувствовал: весть добрая — мы перешли Балканы. Можно было подслужиться, передать телеграмму государю лично, но Игнатьев отыскал генерала Щеглова, которому, по заведённому порядку, подавались телеграммы, и приказал казаку принять от него расписку. Как только император прочитал депешу, лицо его просияло, и он, окружённый ранеными и своими адъютантами, прочитал вслух известие, что пятого июля после боя Гурко овладел Казанлыком, занял деревню Шипка, а через два дня атаковал с севера и юга сильно укреплённую позицию турок, захватив пушки, знамёна и лагерь.

Николай Павлович вместе с государем крикнул «ура!», которое было подхвачено всеми, кто в ту минуту оказался рядом. А это были свитские генералы, раненные офицеры, гусары, казаки, телеграфисты. «Мгновенье славное и обстановка чудная», — мелькнуло в голове Игнатьева, который про себя отметил три фигуры с разными оттенками равнодушия, неудовольствия и даже скрытой злобы — Вердер, Бертолсгейм и Веллеслей.

Когда сели на коней, Николай Павлович подумал, что самое замечательное состояло в том, что на его дежурстве государь получил весть о переходе Дуная, о занятии Тырново и, наконец, о занятии Шипки и Казанлыка! Как говорят в подобных случаях французы: «Я приношу счастье, но этого не замечают».

За мостом государя ожидало болгарское духовенство во главе с восьмидесятилетним священником и несколько вооружённых нами болгар. Император, оставаясь в седле, поцеловал крест и Евангелие. Болгары кричали: «Живит царь Александр!», и процессия тронулась. Впереди шло духовенство, несли белую хоругвь, на которой было написано крупными буквами: «Александр — освободитель».

При входе в селение справа стоял лагерем сапёрный батальон, отправляющийся в Рущук, а влево — наш армейский авангард.

Государь поделился с солдатами радостью, крикнул им, что мы перевалили за Балканы. В ответ загремело «ура!» и раздался колокольный звон. Духовенство направилось к церкви — низенькой, тёмной, невзрачной. Священник отслужил краткий молебен, во время которого неоднократно поминал царя Александра императора, наследника, весь царский дом и православное русское воинство.

Глядя на свечные огоньки, Игнатьев впервые отметил, что каждая свеча горит по-своему: у одной пламя длинное, узкое, у другой широкое, чадящее, а третья, будто на ветру стоит — косынкой машет. И, опять же, одна свеча сгорает раньше, другая держится, притягивает взгляд; одна до крохотного огарка сохраняет свою стать и прямоту, а другая сразу горбится, кривится, кланяется, шатается из стороны в сторону, а то и вовсе сразу гаснет, испускает дым.

Государю для постоя отвели приличный дом, покинутый его хозяином, богатым турецким помещиком Мехмед-беем. Год назад Мехмед-бей защитил болгар от лютовавших черкесов, его никто бы и пальцем не тронул, но, когда приблизились наши войска, не вытерпел и, по примеру других мусульман, подался в Шумлу — хорошо защищённую крепость.

Александру II разбили палатку во внутреннем дворе, благо, он оказался просторным настолько, что рядом с императором присоседились Адлерберг, Милютин и Суворов. Остальных разместили в комнатах дома, где стёкла были выбиты, а мебель вся расхищена. Палатку для столовой разбили на первом дворе. Экипажи, прислугу, конвой разместили в ближайших домах. Свита тоже разбрелась по хатам. Конюх Христо, всю дорогу ехавший на Рыжем, нашёл Игнатьеву приют в доме болгарского крестьянина, вычистил комнату, установил походную кровать, раскладной стол и стулья, и пригласил «до хаты». Лошадей он поставил в конюшню, где было темно и просторно. Дмитрия и кучера Ивана поместили в соседней комнате и на балконе, который стал служить Игнатьеву своеобразной гостиной. Экипажи были на виду, корм для коней нашли, вода понравилась, чего же больше?

Ночью пошёл дождь, стало прохладно, но Николай Павлович выспался и не продрог под крышей. Во время завтрака все жаловались на клопов, но Игнатьева они не беспокоили. Комната чистая, хотя в окне вместо стекла — бумага. Дом, облюбованный Христо, стоял почти на выезде деревни, дальше всех от императорской квартиры. Игнатьев жил теперь, как в Круподерницах. Деревня Бела располагалась на ручье в овраге, но и по холмам домов было немало. Многие лепились впритык к кладбищу с его надгробными камнями и сворой бродячих собак с их непомерной худобой и вываленными от жары слюняво-розовыми языками.

Всякий раз, выходя на узенькую улочку села, Христо не переставал удивляться.

— Дмитро, дывысь, яки тут хаты!

— Обыкновенные мазанки, — не находил причины удивляться Дмитрий. — Такие же плетни промеж дворов и повитель по оградам.

Иван ему поддакивал: — Как и у нас в Малороссии.

Белёные известью хаты сияли в зелени садов, блестели мокрой черепицей. По улице сновали поросята.

Николай Павлович находил, что и одеждой, и ухватками, и речью, и всем своим сельским укладом болгары напоминали хохлов. В прежнее время ему было бы, конечно, всё равно, а теперь болгарское селение казалось особенно милым. Даже Христо, страстно любивший свою Малороссию и тосковавший по дому, и тот сказал ему, разнежась: «Точно наше Погребище».

— А почему не Круподерницы? — полюбопытствовал Игнатьев.