Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Николай Павлович невольно усмехнулся. Для канцлера, тормозившего эти диверсии, они придутся, как после ужина горчица.

— А что на Кавказе? — спросил он у Суворова, заметно горбящего спину.

— С Кавказа ни слова, — угасшим голосом, как бы с усилием, ответил внук легендарного деда, — зато Рущук на наших глазах укрепляют, так что едва ли мы его возьмём без боя.

Николай Павлович был очень рад гостям, так как наедине он беспрестанно перебирал ошибки Действующей армии, негодовал, скорбел, мысленно ругался с Непокойчицким и Криденером за трату времени, престижа и нерасторопность. «Если бы не совестно было оставить царя в нынешнем тяжком его положении, бежал бы без оглядки отсюда, где я столь же бесполезен, как обгоревшая спичка, — теряя мужество, думал Игнатьев и тотчас говорил себе, что Бог велит иначе: «претерпевый до конца, той спасён будет». Буду терпеть, — вздыхал Николай Павлович, беря в руки Евангелие, — авось и радостный конец настанет».

Утром к нему зашёл Иосиф Владимирович Гурко, командующий передовым отрядом.

— Я бы давно посетил вас, да Боткин не пускал, — с порога заявил он и рассказал о своём рейде. — Паника была громадная до самого Андрианополя, из которого бежали все — и мусульмане, и католики. И так на всём нашем пути. Под Эски-Загрою мы разбили Рауф-пашу, морского министра, и сам Сулейман, выказавший больше решительности и полководческой сметки, потерял голову, когда мои орлы после упорного боя заставили черкеса Эгдэма-пашу отступить.

— А Сулейман с кем дрался?

— Сулейман дрался с отрядом Лейхтенбергского под Эски-Загрою, — пояснил Иосиф Владимирович, чёрный от загара, как сапог. — Будь у меня бригада девятой дивизии, стоявшей у Хан-Кёй, я бы отбил эту позицию от Сулеймана и держал бы его в кулаке. Но мне не дали сделать этого! Не дали! — пристукнул по столу ладонью Гурко, не в силах укротить свой гнев, и подтвердил все выводы Игнатьева о неспособности или преступности главного штаба. — Я бы уже был в Андрианополе! — рвал и метал боевой генерал, — но Радецкий трижды предписал мне отступить и перейти к обороне проходов.

— Главнокомандующий знал об этом? — тщетно пытаясь сохранить спокойствие, спросил Николай Павлович.

— Главнокомандующий, — эхом ответил Гурко, — как бы в насмешку, уезжая из Тырново, предоставил Радецкому право действовать по обстоятельствам, что он и сделал, перейдя к пассивной обороне.

— М-да, — с усилием разлепил побледневшие губы Игнатьев. Он ясно видел душевное состояние Гурко, представлял себя на его месте и ощущал жестокую обиду. — Наш странный образ действий, выказывающий робость и непоследовательность, воодушевит турок до дерзости.

— Это, как пить дать! — воскликнул Иосиф Владимирович таким убитым голосом, словно за ним пришёл палач и пригласил на эшафот. — Немудрено, что Сулейман, соединившись с Шумлянской армией, начнёт наступление против наследника или Радецкого.

— В последнее время даже Милютин, который сам превозносил Непокойчицкого и предлагал его государю, и сам Николай Николаевич, вчера сказали мне, что надо бы высечь штаб Действующей армии, начиная с Непокойчицкого, — сообщил Николай Павлович Гурко.

— Поздно спохватились! — нервно отозвался Иосиф Владимирович и, помолчав, с нахмуренным лицом проговорил: — У меня было всего четыре конных полка, стрелковая бригада и болгарское ополчение, при двух батареях конной артиллерии. Теперь вы видите, как я нуждался в подкреплении, которого я так и не дождался! В итоге мы увязли в обороне. Кавалерия утомлена до крайности. Спины лошадей ослабли. Обозы наши курам на смех, никуда не годны, равно как и четырёхколёсные зарядные ящики. Короче, — хлопнул он себя по колену, приходя к неутешительному выводу, — мы пока не доросли до европейской войны, в которой нас несомненно расколотили бы, несмотря на доблесть русского солдата.

Генерал-лейтенант Гурко, обладавший железной логикой и волей прирождённого военачальника, бесстрашный командир, вышедший со славою из ряда боёв с турками, имел полное право на такое утверждение.

— Беда та, что по моим сведениям, нравственное положение Кавказской нашей армии не лучше, — в тон ему проговорил Игнатьев, — все ругают начальника штаба Духовского, проворовавшееся интенданство и самого Лорис-Меликова, который занят охранением армян.

— Кстати, об армянах, — скрипнул стулом Иосиф Владимирович. — Армяне кичатся тем, что их церковь древнее русской, но почему-то не мы у них, а они у нас ищут защиты.

— Значит, что-то в их церкви не так, — откликнулся Николай Павлович и вновь вернулся к военным делам. — Лорис-Меликов подчинился совершенно Гейсману, а тот на глупость только и способен.

— Мне говорили, самодур он редкий, — живо отозвался Гурко. — Не зря среди нижних чинов родилась байка: у офицеров так — головастым солдат доверяют, а кто умом не вышел, тех по штабам прячут.

— Одним словом, немец-перец-колбаса, кислая капуста! — вспомнил детскую дразнилку Николай Павлович, и улыбка вновь сошла с его лица. — Вообразите, подлец Кази-Магомет, присягавший на верность России, но переметнувшийся к султану, в голове мятежных банд действовал против нашего Баязетского отряда Тер-Гукасова и осаждал геройский гарнизон, который стойко защищал отбитую у турок крепость.

— Мы отстояли Баязет?

— Да, отстояли, — подтвердил Николай Павлович, — но турки и горцы стоят на эриванской границе: ждут минуты, чтобы вторгнуться в наши пределы.

— Я слышал, будто бы Милютин командировал туда Обручева? — свёл брови к переносице Гурко и вновь привычно скрестил ноги.

— Это так, — кивнул Игнатьев, — не знаю только, что из этого получится.

— А как дела в Абхазии?

— Вроде, пошли на лад. Турки оставили несколько пунктов, и абхазы с нами замирились.

— И то хорошо, — отозвался Иосиф Владимирович и поддёрнул китель от плеча — погон поправил.

— Две гренадерские дивизии отправлены недавно на Кавказ — войско отборное, — счёл нужным подчеркнуть Игнатьев. — Лишь бы была голова.

— А вот с этим у нас плохо, — хмуро заметил Гурко. — Как говорят казаки в подобных случаях, папаха есть, а головы в ней пусто. У нашего главнокомандующего нет ни тактического глазомера, ни способностей стратега. Обдумывать военные операции он не умеет, да и не пытается усвоить правила управления войсками. Чем сильнее оборона, тем решительнее наступление, вот и все его военные познания. По природе своей он верхогляд.

— Я с детства его знаю, — сказал Николай Павлович. — Он человек настроения.

После обеда у него сидел Сергей Татищев, красавец, светский лев, на днях приехавший из Вены.

— Какими судьбами занесло вас в эту глушь? — не без иронии спросил Николай Павлович, памятуя о том, что молодой дипломат занимал такую же позицию по отношению к Австрии, как и его начальник Новиков, ставленник Горчакова и ревностный пособник Андраши.